Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина Страница 10

что мы уже далеко от вечеринки и музыки, где-то открылась дверь и музыка внезапно вернулась. Теперь это было что-то очень быстрое в сопровождении дружных хлопков и перестука каблуков. Но комната, куда я вошел, была погружена в непроницаемую тишину, будто оборудованная звукоизоляцией. На уровне пола было расположено полукруглое окошко. Некий мужчина, присев на корточки, не отрываясь смотрел через него: окно выходило в танцевальный зал, под самым его потолком. Помещение, в котором я оказался, было довольно большим, но странно обставленным. Серый металлический стол, несколько деревянных стульев, пустая вешалка, письменный стол в стиле тридцатых годов. По ту сторону стола меня ждали двое, однако сидел только один. Третий — тот, кто смотрел в окошко, на мгновение развернулся ко мне и тут же снова уставился в зал, куря сигарету. Освещалась эта комната почти исключительно сквозь это окно, и свет, направленный снизу вверх, придавал всем предметам некое странное измерение: отдаленности или музыкальности. То, что Луке исчез, я заметил не сразу.

— Дарман, — произнес тот, что сидел, и я с большим трудом узнал его голос. — Сколько лет, сколько зим!

— Не так уж и много. — Я остался стоять напротив, ожидая приглашения сесть, но его не последовало. — Полжизни.

Он окинул меня таким взглядом, словно через считаные минуты ему предстояло выдать диагноз о состоянии моего здоровья. Или степени энтузиазма. Имя его в памяти у меня пока не всплывало, мною же, возможно, и заблокированное. Он откинулся на спинку стула, массируя двумя пальцами веки, а когда покрасневшие глаза за стеклами очков снова открылись, то мое присутствие вроде как стало для него сюрпризом.

— Меня уверяли, что ты не появишься, — сказал он. — Что не захочешь усложнять себе жизнь. Понимаю тебя: мы уже не молоды, Дарман. Но я знал, что ты приедешь.

— Я не приехал. Меня привезли.

Наконец-то я вспомнил его имя: Берналь. После войны я встречался с ним раза два или три, и каждый — в местах, похожих на это: в полузаброшенных конторах или квартирах. С течением времени статус его в рамках неведомой мне тайной иерархии непрестанно повышался: теперь он обладал уже исключительным правом сидеть в присутствии других, и это обстоятельство придавало нашей встрече статус аудиенции.

На столе перед ним расположились большой конверт, стакан и бутылка с минералкой на белой салфетке. Когда, так и не дождавшись приглашения, я сел напротив него и взглянул с более близкого расстояния, то смог убедиться, что этот человек ничуть не постарел. Все те же черты лица, та же прическа — нерушимая мумифицированная молодость, иллюзия, однако очень скоро впечатление это оказалось нарушено его голосом и одеждой, а также бурыми пятнами на руках. Костюм на нем не отличался от тех, какие можно увидеть в пыльной витрине магазина мужской одежды на пороге банкротства, очки же были не просто того же фасона, которому он неизменно отдавал предпочтение, но, по всей видимости, попросту теми же. Крупные зубы с превеликим трудом помещались во рту и вопреки его воле чересчур растягивали скоротечные улыбки: порой казалось, что он беззвучно хохочет.

— Тебя привезли, — сказал он. — Ты должен извинить Луке. Он у нас новичок, допускает ошибки.

Музыка стихла, потонув в аплодисментах. Тот, кто смотрел в окошко, выпрямился и растоптал на полу окурок, потирая затекшие колени. На танцевальной площадке зазвучало медленное болеро с мандолинами на заднем фоне.

— Дарман, — с полной серьезностью проговорил Берналь, погасив широкую улыбку, появившуюся словно вследствие электрического разряда. — Тебе уже сообщили, что нас предали.

Он включил невысокую настольную лампу. Взял конверт, порылся в нем, перебирая бумажки, вынул одну фотографию.

— Вот этот, в плавках. Знаешь его? Полагаю, что нет: когда он вошел в руководство, ты практически уже отошел от дел. В последнее время живет под именем Андраде. В страну вернулся полтора года назад. Спустя три месяца пошли провалы: один за другим — все, кто с ним общался. Мы никак не могли взять в толк, как же могло случиться, что полиции стало известно так много, что уплыло столько секретных сведений. Типографии, почтовые ящики, явки — всё. Заподозрили его: в руки полиции никогда не попадается, каждый раз уходит за пять минут до ее появления. Но месяц назад его взяли. Кое-какие сведения до нас дошли: его пытали, но он молчал, и мы сняли с него подозрения. Однако к нам поступила информация — от одного из добровольных помощников. Ну, знаешь, из тех, кто практически ни в чем не участвует, разве что листовки время от времени распространяет, но у парня семеро по лавкам, он сильно боится. А работает он в одном из мадридских банков, в том самом отделении, где Андраде завел себе сберегательный счет. Там они и познакомились: слово за слово, потом кофе вместе выпили, Андраде его обаял. Четыре недели назад, за пару дней до того, как Андраде взяли, ему на счет пришла кругленькая сумма. Откуда? Неизвестно. Есть и еще кое-что. В понедельник из Мадрида поступил звонок — не от кого-нибудь, а от него самого, собственной персоной. Сбежал. Его должны были везти после допроса в тюрьму, так он сбежал по дороге — из полицейского фургона. Ты не ослышался. В наручниках, из-под усиленной охраны, прямо от дверей Главного управления безопасности. Ну не чудо ли, Дарман? Теперь он сидит в убежище у вокзала, ждет связного. Просит у нас денег и паспорт, чтобы выехать из страны. И ты это все ему доставишь.

В его жестах и манере, с которой он подбирал каждое слово и произносил его, было что-то от скупца. Склонившись над столом, вперив в меня немигающий взгляд, он будто сосредоточил в миниатюрных руках сразу все: бумаги и фотокарточку Андраде, стакан с минеральной водой и бутылку, и даже неяркий свет настольной лампы, — охватывая все это, заключив в свое пространство, он приблизился ко мне, чтобы и я оказался вовлечен в круг принадлежащего ему, и сильно понизил голос, чтобы и тот не покинул замкнутого круга. «Арестант и страж самому себе», — подумал я. Он словно ювелир, что в самый глухой час ночи раскладывает на рабочем столе бесконечное множество деталей драгоценного часового механизма. Говорил он на испанском, но каком-то странном — без четко проговариваемых окончаний, слегка замшелом, как и его лицо, как и одежда, говорил языком пресным и не более результативным, чем минеральная вода, которую он то и дело отхлебывал, с маниакальной опрятностью промакивая бумажной салфеткой рот. Я догадался, что человек, стоявший у него за спиной, был кем-то вроде телохранителя. Высокий,