Дон Хуан - Гонсало Торренте Бальестер Страница 6

Пока я устраивался, он метнулся к книжным шкафам, которые высились за моей спиной.

– Знаете, меня вовсе не удивляет ваш ошарашенный вид, это так понятно. Скажем, идет человек по дороге, и – раз! – навстречу ему Дон Кихот…

Я на самом деле был совершенно сбит с толку, да и вел себя по-дурацки: сидел, закрыв глаза, сжав ладонями виски, и пытался по звуку угадать, чем занят там, у шкафов, Лепорелло. Я чувствовал себя идиотом – мой мозг работал как-то странно, вернее, как-то странно не работал, к тому же в голове у меня проносились бессвязные и нелепые образы, не имеющие никакого отношения к нынешней ситуации – ни к Лепорелло, ни к Дон Хуану. В ушах моих звучала песенка, которой я много лет назад выучился у одной чилийской девушки, певшей ее очень мило:

Надвинь на глаза сомбреро,

взгляни на меня украдкой.

Надвинь на глаза сомбреро,

взгляни на меня тайком.

Потом там еще говорилось о реке Магдалене.

– Вы, конечно, помните, что однажды написали статью о Дон Хуане?

К черту песню!

– Я написал несколько статей об этом господине.

Лепорелло держал в руке большой лист бумаги с наклеенной на него вырезкой из журнала. Каждый абзац начинался с синей заглавной буквы.

– Остальные статьи получились менее удачными, а вот в этой есть одна фраза, которая пришлась нам по душе.

Фраза была подчеркнута красным карандашом.

– Дон Хуан искренне вас благодарит за комплимент, к тому же там таится верная догадка. Руки Дон Хуана и вправду хранили аромат женских тел, руки его пропитывались дивными запахами, словно побывали в корзине, наполненной розами. – Он присел на край стола.

Я пробежал глазами статью. Внизу стояла моя фамилия.

– Прочитав ее, мы решили написать вам или даже нанести визит, но хозяин побоялся, что вы оскорбитесь, получив послание за подписью Дон Хуана Тенорио и Оссорио де Москосо… – Он ударил кулаком по столу, и этот жест показался мне в данной ситуации совершенно неуместным, даже нелепым. – Оссорио де Москосо! Вы знали, что это вторая фамилия Дон Хуана? Вернетесь в Испанию, поищите запись о его крещении, найдите там фамилию его матери доньи Менсии. В севильских архивах, разумеется.

– В Севилье никогда не было никаких Оссорио де Москосо.

– Поищите, поищите – и прославитесь в научном мире. А еще вы там обнаружите запись о бракосочетании указанной дамы с доном Педро Тенорио.

– Вам прекрасно известно, что Тенорио в Севилье жили до того, как были введены приходские регистрационные книги.

– Тогда не ищите. – Он забрал протянутый мною лист. – Должен признаться, потом мы о вас позабыли, но несколько дней назад услышали ваше имя в испанском посольстве…

– Вы меня там видели?

– Да, мой хозяин. Он иногда захаживает в посольство, но всегда под чужой фамилией. К чему будоражить публику? Он меняет имя каждые десять – двенадцать лет, ведь появляются новые сотрудники…

– И как он зовется теперь?

– Точно не помню. Кажется, Хуан Перес.

Я хотел встать. Лепорелло запротестовал:

– Вы торопитесь?

– Но ведь вы мне все объяснили. Разве не так?

– В общих чертах, в общих чертах…

– Ну вот.

– Я понимаю, если бы здесь находился Дон Хуан собственной персоной, это было бы убедительнее, но, как я уже сказал, он отлучился из дома. Наверно, повез Соню в Фонтенбло или куда-нибудь еще. Соня, – объяснил он, – это вчерашняя девушка. Шведка, и очень красивая, как вы могли убедиться. Обратили внимание на ее?.. – Он описал руками круги на уровне груди. – Редкая девушка! Но она зачем-то хранит невинность. И безумно влюблена в моего хозяина. А есть люди, утверждающие, будто северные женщины холодны. Не бывает холодных женщин, друг мой! Бывают только глупые мужчины, которые держат в руках гитару и не умеют на ней играть.

– А ваш хозяин, разумеется, виртуозный гитарист.

– Кто же станет спорить! Но, прошу заметить, его интересует только техническая сторона процесса, женщина для него – лишь инструмент. Поверьте, я не жонглирую словами! Я хочу сказать, что та мелодия, которую он извлекает из каждой женщины, никогда не была для него целью – только средством… И всем известно: женщины, попадавшие в руки моему хозяину, рождали совершенно неожиданные мелодии. У Дон Хуана много достоинств, но меня в нем больше всего восхищает то, что самый грубый инструмент начинает звучать у него божественно. – Он на миг задумался. – Впрочем, нет. Есть еще одно достоинство, которым я, пожалуй, восхищаюсь больше, но сегодня упоминать о нем не стоит…

Я встал:

– До сих пор вы пичкали меня банальностями. А я рассчитывал хотя бы поразвлечься.

– Очень сожалею. – Он спрыгнул со стола и шагнул к двери. – Может, мы еще увидимся, а может, и не доведется. Хотите, выпьем по рюмочке? Не здесь, за углом есть бистро. Мой хозяин пригласил бы вас с большими церемониями и в более изысканное место, а я всегда предпочитал таверны и харчевни. У меня грубые вкусы. – Он замешкался в прихожей. – Ну, не хмурьтесь, не хмурьтесь. Все еще сердитесь? Мы с хозяином и не надеялись, что вы нам поверите, но посчитали своим нравственным долгом выразить вам благодарность, не скрывая наших имен. А вы вбили себе в голову, что вас мистифицируют… Неужели вы вот так сразу утратили чувство юмора?

6. Да. Я утратил чувство юмора. Я спустился в метро, ругая себя последними словами за то, что дал себя уговорить, за то, что мне польстило, когда Лепорелло упомянул мою статью и показал вырезку, но главным образом за то, что во мне крепла вера – совершенно нелепая, – будто это на самом деле могли быть Лепорелло и Дон Хуан Тенорио. Я готов был поверить в них, как верю, скажем, в привидения, в мертвых, которые возвращаются с того света, чтобы известить нас о чем-то, как верю во многое другое, и от этой веры мне никогда не удавалось до конца очистить самые темные закоулки своей души.

Я условился с другом-священником встретиться в ресторане. Там я его и нашел. Он держал в руках книгу П. Конгара и кипел от негодования. По его словам, вся современная французская философия – а также бельгийская, немецкая и английская теология – попахивают ересью. Он сыт по горло. Уж лучше ему воротиться домой. И вообще, он собирается написать очень смелую книгу, где