Письма молодого врача. Загородные приключения - Артур Конан Дойль Страница 29

что больные полностью уверяются в том, что вылечатся, а ты сам знаешь, как при нервных болезнях разум влияет на тело. Если он решит оставлять себе костыли и трости, как это делалось в средневековых церквях, то, уверен, мог бы отделать ими стену у себя в кабинете. Его любимый прием при работе с впечатлительными больными – назвать время их излечения с точностью до часа. «Дорогая моя, – говорит он, приобняв какую-нибудь девушку за плечи и почти касаясь ее лица своим носом, – завтра вам станет лучше без четверти десять, а в двадцать минут одиннадцатого от болезни не останется и следа. Так что следите за часами и убедитесь, что я прав». На следующий день скорее всего явится ее мать, плача от радости, и к послужному списку Каллингворта прибавится еще одно чудо. Это отдает шарлатанством, но для пациента чрезвычайно благотворно.

И все же я должен признаться, что ничего в Каллингворте так меня не задевает, как его уничижительное мнение о нашей профессии. Я никогда не смогу согласиться с его идеями, однако и в свою веру я его обратить не в состоянии, так что здесь присутствует пропасть, которая рано или поздно разверзнется еще шире и окончательно разделит нас. Он не желает признавать никаких филантропических аспектов. По его мнению, профессия есть способ зарабатывания денег, а добро к смертным ближним нашим – сугубо вторичное понятие.

– За каким чертом мы должны делать добро? – выкрикивает он. – А? Мясник ведь осчастливит ближних, раздавая котлеты бесплатно в окошко своей лавки, разве нет? Он предстанет благотворителем, однако продолжает продавать их по шиллингу за фунт. Возьмем врача, посвятившего себя науке лечения. Он очищает организм больного и убивает инфекцию. Ты называешь его филантропом! А вот я – предателем. Да-да, Монро, предателем и ренегатом! Ты когда-нибудь слышал о конгрессе юристов, которые бы ратовали за упрощение законодательства и выступали против долгих тяжб? Для чего созданы Медицинская ассоциация и Всеобщий совет? А, дорогой мой? Для защиты профессиональных интересов. Думаешь, достигается это улучшением здоровья населения? Давно пора поднять восстание терапевтов. Если бы я располагал средствами, имеющимися в распоряжении Ассоциации, я бы потратил часть их на закупорку сточных канав, а остальное – на разведение возбудителей болезней и заражение питьевой воды.

Конечно, я сказал ему, что взгляды у него просто изуверские, но особенно после предупреждения его жены я не очень-то обращаю внимание на сказанное Каллингвортом. Начинает он серьезно, но потом его охватывают юмор и склонность к преувеличениям, и заканчивает он сентенциями, которые никогда бы не поддержал в здравом уме. Однако факт остается фактом – мы очень разнимся во взглядах на профессию, и боюсь, что по этому вопросу мы можем повздорить.

Чем, как ты думаешь, мы занимались последнее время? Строили конюшню – ни много ни мало. Каллингворт захотел завести еще одну рядом с лечебницей, думаю, не столько для лошадей, сколько для пациентов, и в своей дерзкой манере объявил, что сам ее построит. Так что мы взялись за дело – он, я, кучер, миссис Каллингворт и жена кучера. Мы ставили фундамент, привозили в повозке кирпичи, сами месили раствор и, думаю, достойно завершим стройку. Здание получилось не таким приземистым, как мы надеялись, и мне кажется, что будь я лошадью, то с осторожностью прислонялся бы к стенам, но, когда мы ее закончим, она все же будет защищать от ветра и дождя. Каллингворт поговаривает о постройке нового дома для нас, но у нас и так есть три огромных здания, так что особой необходимости в этом нет.

Если уж заговорили о лошадях, то на днях по этому поводу было много шума. Каллингворт вбил себе в голову, что ему нужна первоклассная скаковая лошадь, а поскольку ни одна из тянущих повозку его не устраивает, он обратился к торговцу лошадьми, чтобы тот добыл ему коня. Торговец рассказал нам о скакуне, от которого пытается избавиться один из офицеров гарнизона. Он не скрывал того факта, что причиной для продажи является опасный нрав лошади, но, добавил он, капитан Лукас отдал за коня сто пятьдесят фунтов, а продать готов за семьдесят. Каллингворт пришел в возбуждение и велел, чтобы лошадь оседлали и привели к нему. Это был красавец-конь, черный, как смоль, с восхитительной шеей и плечами, но он неприятно клонил уши назад и имел тяжелый взгляд. Торговец сказал, что наш двор слишком тесен для объездки коня, но Каллингворт влез в седло и формально как бы завладел конем, ударив его между ушей костяной рукояткой кнута. Затем последовали самые оживленные десять минут во всей моей жизни. Конь оправдал свою репутацию, однако Каллингворт хоть и не был наездником, но крепко держался в седле. Чего только лошадь не вытворяла – прыжки вперед, назад и в стороны, вставала на передние ноги и на задние, выгибала спину, прогибала ее, брыкалась и молотила копытами. Каллингворт сидел то у гривы, то у хвоста, но никак не в седле, ноги у него выскочили из стремян, колени были поджаты, а пятки впились в ребра животного, руками он цеплялся за гриву, седло или уши коня – за все, что оказывалось впереди него. Однако кнута он из рук не выпустил, и когда конь опустился на четыре ноги, Каллингворт снова ударил его рукояткой хлыста. Полагаю, он задумал сломить волю животного, но это явно оказалось ему не по силам. Конь заплясал на четырех ногах, опускал голову вниз, выгибал спину, как сонная кошка, и трижды, подрагивая, подпрыгнул вверх. При первом прыжке колени Каллингворта располагались над крыльями седла, при втором он продолжал сжимать лодыжками бока лошади, а при третьем полетел вперед, как камень из пращи, едва не задев стену, врезался головой в железную балку, на которой была натянута сетка, после чего с громким звуком рухнул на землю. Вскочив на ноги, он с залитым кровью лицом вбежал в недостроенную конюшню, пока торговец лошадьми (бледный как полотно) вылетел на улицу вместе с конем. Каллингворт вырвался из моего захвата и, бессвязно ругаясь, занес над головой топор и выскочил со двора. Выглядел он при этом совершенно как дьявол. Однако, к счастью для торговца, тот взял хороший старт, и Каллингворта уговорили вернуться и умыться. Мы перевязали ему рану, и он почти пришел в себя, разве что разозлился. Если бы не я, ему пришлось бы заплатить семьдесят фунтов за безумную вспышку ярости против животного.

Рискну предположить, что тебе покажется странным, почему я так много пишу об этом человеке и так мало об остальном, но вот