Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак Страница 29

Жила в хате одна. Ждала, прислушивалась к каждому шороху за окном. Говорят: кто очень ждет — дождется.

И она дождалась.

Как-то поздним вечером услышала тихий стук в окошко: кинулась, а оно заплакано от осенней непогоды, не поймешь, кто стоит за ним. Выбежала в сени. Кажется, не голосом, а сердцем спросила:

— Кто?

Пауза за сенными дверями. Молчали там, может, какую-то секунду, а ей показалось — вечность целую молчат. Потом тихий голос:

— Это ты, Катерина?

— Петя?! Боже мой!

Щелкнул засов, почти без сознания упала на мужнины руки.

— Родной мой… Петя?! Сон или правда ты?

— Я, Катя, я! Приглашай в хату. Чего же ты…

Знакомо скрипнули домашние двери. Екатерина Павловна пошуршала на печке, разыскивая зажигалку, которую ей принес недавно Гриша. Они с Митькой нашли сделанную из патрона зажигалку.

— Не нужен свет, — попросил Петро. — Ты одна?

— Одна…

Вышел на минутку, осторожно приоткрыл сенные двери, впустил в хату незнакомого.

— Не пугайся — товарищ мой.

Помолчали.

— Вот мы, Ашот, и дома. Ты вот что, Катя, дай нам горячего чего-нибудь… Не помним, когда уже и ели горячее…

Екатерина Павловна кинулась к печи, ощупью вынимала горшки и чугунки. По хате разлился вкусный запах борща.

— Борща, полцарства за миску борща, — грустно пошутил Петр Сидорович.

Его спутник глухо и хрипло засмеялся.

Пока хозяйка возилась с тарелками, Петр Сидорович уже успел раздеться.

— Не будем, Катя, садиться за стол в таких вонючих лохмотьях. Дай нам чистое белье.

— Сейчас…

Скрипнула крышка сундука, и на гостей повеяло домашним, таким дорогим и знакомым — свежим бельем, рубелем качаным на скалке. С наслаждением переоделись.

— А теперь дай нам, Катерина, верхнюю одежду. Мне и Ашоту.

В полутьме примеряли, влезали в штаны, пиджаки.

— Теперь мы с тобой, Ашот, просто мужики. Я полещук, а ты сойдешь за цыгана.

Ашот тихонько засмеялся.

Петр Сидорович не выдержал:

— Нет, так невозможно, черт побери. Занавесь окна и зажги свет. Дай хоть посмотреть на тебя, Катерина.

Помолчал какой-то миг и сказал слова, которые сейчас мог бы и не говорить:

— Может, последний раз.

Она ответила:

— Зачем ранишь сердце, Петро? И так не сердце, а сплошная рана… О сыновьях новостей не принес?

— До окружения переписывались. Я тебе вон на печке положил письма. А сейчас мы с Ашотом по лесам да болотам блуждаем — какие уж там вести… Насилу приплелись к родной хате. А немало окруженцев и не приплелось.

— Слово-то какое страшное — окруженцы. Откуда оно взялось?

— Война родила, Катерина… Война многое натворила. И слова новые творит, а их творцов — убивает.

— Ты, как всегда, философствуешь.

— Жизнь — мудрейший философ, Катерина.

— Оно-то так…

Хозяйка быстренько завесила окна, зажгла каганец. Глянула на своего Петра и охнула — в роскошной бороде стал не похож на себя, только глаза, орлиные глаза узнала бы среди тысячи глаз.

Петр Сидорович подошел к жене:

— Голубка ты моя сизая…

Катерина Павловна коснулась руками его висков.

— И ты так побелел…

— Припудрило нас, Катерина, припудрило.

Глянув на товарища, развел руками:

— Вот тебе и раз. Сколько уже сидим, а я и не познакомил… Это — мой друг Ашот. Роднее брата он мне.

— Ты уже называл.

— Ну да, Ашот Тер-Акопов.

Маленький чернявый горбоносый Ашот церемонно поднялся, поклонился хозяйке, этот поклон показался ей и смешным и трогательным.

— Вот какая моя Катерина. Всю дорогу рассказывал Ашот про свою Сильву, а я про Катерину. Кажется, если бы встретил на улице Сильву, узнал бы среди миллионов армянок. И он тебя, наверное, узнал бы тоже. Правда ведь, Ашот?

Товарищ в знак согласия наклонил голову: конечно же узнал бы Катерину.

Петро помолчал, скользнув взглядом по своему товарищу.

— От самой Оржицы вдвоем пробираемся… Ашот тоже учитель и комиссар. А теперь за стол, Ашот! Я уже два месяца обещаю угостить его твоим, Катерина, борщом.

Хозяйка стояла у края стола и приглашала есть, хотя они и так уминали хорошо.

— Э-э, Ашот, да ради такого борща стоило спать в сене, грызть сырую свеклу… Скажешь, нет?..

Ашот в знак согласия кивал головой. Мол, все правильно говоришь, друг, но не отрывай меня от важного дела.

Екатерина Павловна грустно слушала незаслуженную похвалу: какой там борщ — постный, вчерашний. Это им с голодухи показался вкусным. Или просто Петя хочет сделать приятное своей Катерине.

Петя любил после работы помыть руки, надеть белую вышитую сорочку, сесть за стол и спросить:

— А чего тут наша мама наварила, напекла? А запахи, а ароматы! Нет, такого мы, ребята, еще никогда не ели.

Хозяйка, которая возилась с мисками и ложками, цвела от такой похвалы.

— Фу! — отдувался хозяин после обеда. — Сегодня мы, хлопцы, ели, как молотильщики.

Так говорил он о себе… Потому что какие уж там из детей молотильщики? Да и ели они хорошо не потому, что очень проголодались. Отец поощрял, чтобы маме угодить. Потому, что в доме был культ мамы. Мама — самая красивая, мама — самая разумная, мама — всегда права. Слово мамы — закон.

Все это, такое близкое и такое далекое, не так стерто годами, как отмежевано лихой годиной, которая пришла на нашу землю.

Катерина стояла у края стола, сложив руки на груди, наблюдая, как отчаянно хлебали вчерашний борщ Петро Сидорович с Ашотом. В складках ее рта теплилась усмешка — будто уже и тревоги улеглись, и горе уже не бродит трудными военными дорогами. Будто сейчас встанет из-за стола ее Петро, выкурит единственную в день папиросу, обнимет ее