Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень Страница 9

глупо. Наш русский дурак вечно любит всех, кроме самого себя, готов броситься спасать каждого, кто, покуда не пришла беда, обзывал его грязным варваром, а когда беда миновала, вновь вспоминал сие оскорбительное прозвище. С другой — Павел Иванович оставался до мозга костей служакой, считающим, что судьба не зря назначает правителей и им следует подчиняться. «Солдат — вечный слуга приказа», — говорил он всякий раз, если его уговаривали перебежать в восставшую бригаду.

Но теперь, когда его вместе с такими же оставшимися верными своей 3-й бригаде перевели в другой лагерь, становилось ясно, что против мятежников применят оружие. И если над ними произведут расправу руками французов, это еще куда ни шло, а если пошлют исполнять роль палачей 3-ю бригаду и части 2-й артиллерийской?

— Мы по своим стрелять не будем! — приняв повелительную позу, заявил Драчёв прискакавшему прапорщику Гумилёву, когда тот объявил, что 1-я бригада получила ультиматум, требующий разоружения, но этому ультиматуму не подчиняется.

Гумилёв молчал, не зная, как сказать о самом страшном, и Павел Иванович продолжал:

— Говорят, что вы тот самый поэт Гумилёв. Разве можно представить, что Пушкин стал бы стрелять по декабристам на Сенатской площади? Скажите, стал бы?

— Нет, Пушкин не стал бы, — потупился адъютант Занкевича.

— А прочтите какое-нибудь свое стихотворение, пожалуйста, — попросил присутствовавший при разговоре повар Арбузов.

— Что ж... — поднял глаза поэт и офицер. — Охотно.

И он стал читать:

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня.

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,

Оттого, что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки,

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий.

Это медь ударяет в медь.

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть!

Словно молоты громовые

Или волны гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

— Хорошие стихи, — сказал Арбузов.

— Золотое сердце России... — задумчиво повторил строчку Драчёв. — Хорошо пишете, а служите не тем. Так вот, товарищ поэт, передайте вашему начальству, что мы по своим стрелять не намерены.

Но не все в лагере Курно разделяли решимость таких, как Павел Иванович, многие поддались агитации меньшевиков и эсеров, стоявших за насильственное разоружение куртинцев, и даже готовы были стрелять по своим братьям, крича, что такие позорят звание русского воина, а в России тянут народ за собой в пропасть.

Тучи продолжали сгущаться. Глоба от лица Совета решительно заявил, что оружие они сдавать не будут, готовы драться и лучше внять их требованиям и отправить 1-ю бригаду на Родину. А кто хочет и дальше проливать кровь за французов могут оставаться.

В ответ Занкевич объявил мятежникам голодный рацион довольствия и окончательно лишил денежного довольствия, дабы они не могли покупать еду у местных торговцев. Чувствуя надвигающуюся беду, четыре сотни солдат и унтер-офицеров ушли из лагеря Ля-Куртин. Оставшиеся растянули над дверями своего Совета полотнище с лозунгами: «Долой империалистическую войну!» и «Возврат в Россию!». А над дверями комитета в Курно появилась противоположная надпись: «Война до победного конца!» — причем почему-то на французском: «La guerre jusqu’au fin victorieuse!»

В середине августа Занкевич прислал мятежникам совершенно немыслимый приказ: «Солдатам лагеря Ля-Куртин. Приказываю сегодня же изъять и арестовать 100 человек ваших вожаков, заставивших вас встать на преступный и гибельный путь. Арестовать, кроме того, еще 1500 человек наиболее беспокойных, а потому нежелательных в ваших рядах элементов, вносящих разложение. Исполнение сего приказания я буду считать первым шагом признания Временного правительства и моих распоряжений». Прочитав его вслух, Глоба увидел, что все вокруг смеются, и сделал с приказом неприличный жест.

— Подтерся! — пояснил один из присутствовавших при этом событии куртинцев, перебежавший из Ля-Куртина в Курно с взволнованным рассказом о том, что творится в мятежном лагере.

Понимая, что впереди расправа, из десяти тысяч сажеедов тысяча сложила оружие и переместилась в расположение 3-й бригады. Но когда Занкевич предупредил курновцев о возможном применении ими оружия против куртинцев, те большинством голосов выразили несогласие.

Из Петрограда генерал Корнилов, будучи тогда главнокомандующим Вооруженными силами России, по согласованию с временным правителем Керенским прислал во Францию приказ применить оружие и создать военно-полевой суд для дальнейшей расправы над сажеедами.

К этому времени в Ля-Куртине от голода уже забивали лошадей, а Занкевич пустил слух, будто мятежники намереваются совершать грабительские нападения на окрестные селения, и жители бросились вывозить из домов все ценное или даже вовсе эвакуироваться.

2-я артиллерийская бригада, задержавшись во Франции, разместилась в лагере Оранж и в начале сентября получила приказ выступить на усмирение сажеедов. А в лагере Курно было объявлено, что все, кто согласится идти стрелять в мятежников, после усмирительной акции будут в качестве награды отправлены в Россию. Для пяти карательных батальонов Занкевич придумал красивое название: «батальоны чести»!

— Братцы! — увещевал своих сослуживцев старший унтер Драчёв. — Вы не в батальоны чести идете, а в батальоны бесчестия! Покроете себя на всю жизнь позором.

Кто-то прислушивался к нему, а кто-то нет. Поручик Урвачёв артистично убеждал в необходимости подавления мятежа:

— Ох, дураков у нас немало на Руси. Все это больше мелкота людская, сажееды с фабрик, народ нетвердый ни башкою, ни душой. Так им без всякого труда парижский большевик мозги на сторону свернул. Одна беда, что у начальства нового ни смелости, ни ума недостает. Нам приказать бы озорникам по ряжке вдарить, слегка покровянить патреты — ей-ей, сразу бы все пришло в порядок. А то ведь грех какой, позор во Франции, да и на всю Россию!

В итоге из десяти тысяч сажеедов в пять карательных батальонов записалось по восемьсот человек в каждый. Командовал всеми грузин полковник Георгий Готуа. 10 сентября лагерь Ля-Куртин был окружен карательными батальонами 3-й бригады, 2-й артиллерийской бригадой и французскими войсками. На следующий день, когда в лагере проходил самодеятельный концерт, раздались первые выстрелы из ружей и пулеметов, но пока только предупредительные, никого не убило и не ранило. Затем снова прошли безрезультатные переговоры, и 15 сентября лагерь подвергся уже более грозному обстрелу.