Июль 41 года. Романы, повести, рассказы [сборник Литрес] - Григорий Яковлевич Бакланов Страница 30

Меня вызывает Яценко:

– Что там у вас?

Докладываю обстановку: за передовой ползают немецкие танки.

– Чего они там ползают?

Чего они ползают – я тоже не знаю, но, пользуясь случаем, прошу прислать мне рацию и двух радистов. Моя рация давно разбита, а в седьмой батарее есть и фактически не нужна им.

– Вы там, оказывается, спать мастера! – говорит Яценко многозначительно. И делает паузу, чтоб я мог прочувствовать, что ему, капитану Яценко, известно все: и случай с Никольским, и многое другое, и даже то, что я, быть может, надеялся по наивности скрыть от него. – Ясно?

– Ясно!

Молчит. Я жду. Яценко молчит. По линии – тишина. Момент, когда наконец надо принимать решение, никогда не доставлял удовольствия нашему комдиву.

– Ладно, пришлю тебе рацию.

Только в такой обстановке и можно у него чего-либо добиться. Отказывает он обычно не из каких-нибудь высших, неведомых нам соображений, а просто потому, что уверен: комбатов надо держать строго, иначе они разбалтываются. И если они просят что-либо, на первый раз лучше отказать.

Я посылаю на берег Коханюка встретить радистов. Часа через полтора Яценко опять вызывает меня:

– Ну, что у вас?

За дверью в проходе – радисты, оба невысокие крепыши, серьезные, лобастые, похожие друг на друга, как новорожденные щенята, уже колдуют около рации. Докладываю: радисты прибыли. Голос у меня хриплый со сна.

– Ты что, спал? – спрашивает Яценко недовольно.

Почему-то начальству всегда неловко признаваться, что ты спал. Даже ночью. Признаешься в этом, как в собственном упущении.

– Отдыхал, товарищ капитан, – говорю я, помня, что в армии не спят, в армии отдыхают в лучшем случае.

– Танки как себя ведут?

– Ползают.

– А ну дай по ним три снаряда, чтоб не ползали!

Три раза красный огонь вскидывается на высотах.

Гудение стихает на время. У меня еще в глазах огни, когда из темноты является Бабин. С палкой в руке, хромая, он подходит веселый, молодцеватый: по передовой лазал. А вид такой, словно этой палкой зайцев в траве гонял. За ним тенью – автоматчик с автоматом.

– Ты стрелял?

– Я.

– Молодец. Пехоте веселей, когда артиллерия не спит. Курить есть?

Он садится на бруствер, выколачивает трубку о рукоять палки. Овчарка, бесшумно возникнув из темноты, ложится рядом с ним, вытянув передние лапы.

– Ро́здал свой табак. И вот его ограбил. – Бабин кивнул себе за плечо, на автоматчика. Потом говорит ему: – Закури и можешь идти.

Автоматчик ушел. Приминая табак в трубке, Бабин сидит задумавшись.

– Старик мне там попался. Наш, архангельский. Покурили мы с ним… Я бы так ордена давал, – сказал Бабин неожиданно. – «Пехотинец?» – «Пехотинец». – «На!» И больше бы ничего не спрашивал. Вот этой весной. Днем в окопах по колено талой воды. Ну люди же! Глядишь: один, другой вылез на бруствер обсохнуть на солнышке. Тут – обстрел! Попрыгали, как лягушки, в грязь! А ночью все это замерзает в лед. Вот что такое пехота! Вот она кому вливается, война! Мы здесь покуриваем, а он даже оправляется в окопе, если днем. Потом саперной лопаткой подденет с землей и выкинет за бруствер, чтоб ветер не в его сторону.

Бабин прикурил, загородясь. Я видел, что он волнуется.

– Как-то в поезде, из госпиталя ехал, слышу, рассказывает один – сколько раз он в атаку ходил… Брехня! Больше трех раз пехотинец в атаку не ходит. Либо вчистую, либо в госпиталь!

Опять за передовой слышны танки.

– Дай еще снарядов несколько, – просит Бабин. И пока я передаю команду, он неодобрительно наблюдает за радистами. – Не люблю я эту вашу музыку, – говорит он, кивая на рацию.

Радисты дисциплинированно молчат.

– Как бой, так у нее питание садится, связи ни черта не добьешься. Только немцев привлекает. Один раз из-за такой шарманки засекли мой КП.

И с детским любопытством идет посмотреть в стереотрубу, как будут рваться снаряды.

– Ты что до войны делал? – спрашивает Бабин, когда мы отстрелялись. – Учился?

– Учился.

Он опять садится на бруствер, концом палки сбивает головки трав в росе. Он в каком-то бесшабашном настроении. Такое бывает перед боем, когда случайно оказавшемуся с тобой в окопе человеку можно вдруг рассказать всю свою жизнь.

– В жизни, – говорит Бабин, – я тех людей уважал, которые чего-то умели, чего я не умел. Жил у нас охотник – ненец. Егор звали. Сколько он за сезон тюленей набьет, никто столько не мог. Было мне двенадцать лет. И вот стащил я у отца винтовку и погиб бы в тот раз, если б рыбаки со льдины не сняли. Целый день носило меня на ней по морю. А все же двух тюленей добыл.

И я почувствовал, ему и сейчас приятно вспомнить об этом.

– В другой раз позавидовал я крановщику. Удивительный был крановщик в порту. Так я на него ходил смотреть, всю шею выломал. А когда подрос, оказалось, это, в общем, дело несложное. Но все равно я ему и сейчас благодарен. Много таких дел встречалось мне в жизни. Встретится – про все забуду, пока сам не одолею.

Бесшумно бродит по небу луч прожектора. Белый отсвет его падает на землю. Когда луч оказывается над нами, хорошо видно лицо Бабина, смелые сощуренные глаза, следящие за концом палки, и в них затаенная усмешка. И я понимаю сейчас Риту, больно, а понимаю.

Многое вперед простил я ему в эту неспокойную ночь, когда по небу бесшумно бродил луч прожектора, а за передовой, метрах в трехстах отсюда, слышны были моторы немецких танков.

– Все же одно дело так мне и не далось, – сказал Бабин, вкось ударив по траве так, что воздух зафырчал под палкой. – Хотел я научиться на аккордеоне играть. У моряков это вообще принято, море без песни не живет. Другой раз запрусь в каюте, слушаю сам себя – получается. Оказалось, слуха нет. Ну ладно, нет, так развить можно! Как считаешь?

И он глянул на меня подозрительно и самолюбиво, словно боясь насмешки. Меня опять вызвали из-за Днестра, и я долго докладывал обстановку. Когда отдал трубку, Бабин спросил вдруг:

– Кто у него дома остался?

Я понял, что он спрашивает о Никольском.

– Мать у него, сестренка.

– Отца нету?

– Отец – полковник. На Первом Украинском воюет. Соседи почти что.

– Что ж он к отцу из училища не поехал?

– А ты бы поехал?

Бабин долго рисовал палкой. Луч прожектора то освещал его, то уходил за Днестр. Потом к первому лучу присоединился второй. Они встретились в одной точке, замерли – гигантский голубой циркуль встал за Днестром, концами впившись в землю.