Когда труба зовет - Олег Константинович Селянкин Страница 3

Ошибка? Неверное решение? Не лучше ли было ползти к окопам полка, чтобы кто-то здоровый понес приказ в батальон?　

Да, так было бы вернее. Если рассуждать, сидя в светлой и теплой комнате. А Федор Носков лежал в голой степи, лежал с перебитыми ногами. Он, плача от боли, пополз к батальону.　

Однако, может быть, минуты через две Носков понял, что ему спешить нельзя: кровь сочилась из ран, он быстро слабел. Понял это и сразу же припал к земле, жадно вдыхая в себя горьковатый запах полыни.　

Отдохнув немного, сел. Разорвал на полосы форменку и перевязал раны.　

Теперь снова вперед, снова туда, где рвутся снаряды и мины, где в смертельном бою батальон товарищей…　

Говорят, когда тебе трудно, нужно думать о чем-то постороннем, отвлекающем. А вот Федор Носков ни о чем таком думать не мог. У него вместе с остатками крови, казалось, пульсировало одно слово, единственное приказание самому себе: доползти, доползти.　

Шесть раз останавливался Носков передохнуть — это　он хорошо помнил. Потом сознание замутилось. Полз ли он или лежал — неизвестно, не помнил он этого. Зато почти непрерывно видел то злые вспышки разрывов, то холодные звезды, которые лопались под грохочущей лавиной фашистских танков, несущихся на батальон. Тогда он пытался кричать:　

— Товарищи, отходите! Приказ командира у меня!　

Не было у него сил кричать. Он лишь всхлипывал и снова полз вперед. Только вперед…　

Очнулся матрос Носков от ночной прохлады. Открыл глаза. Над ним висело все то же небо. Только звезды горели меньшим накалом. Значит, скоро утро.　

А до батальона, как угодно измеряй, еще почти километр…　

Конечно, Носков знал, что если он даже и останется лежать здесь, в степи, если даже его здесь подберут санитары, то никто не обвинит в трусости, никто не упрекнет в том, что он не выполнил приказ. Какой спрос с еле живого?　

Зато ни на секунду не забывал Носков и о том, что днем батальону не отойти, уничтожит его враг. И еще — у Федора Носкова была большая настоящая совесть. Совесть человека и солдата. Она и заставила опять перевернуться на живот.　

Страшно сделать первое движение… Боль наверняка каленой иглой воткнется в самое сердце…　

Матрос Носков, намереваясь перехитрить боль, для начала решил только дотянуться до кустика полыни, который торчал, казалось, почти перед глазами. Протянул к нему руку и… не достал. Пришлось все тело чуть подать вперед….　

Вот и сжат в кулаке этот кустик травы, огрубевший от палящего солнца. А впереди — виден другой. Много таких кустиков полыни на пути Федора Носкова. И кажется ему, что они сами надвигаются на него. Только хватайся за них скрюченными и кровоточащими пальцами.　

— Товарищ старший лейтенант, ползет кто-то, — доложил дозорный и взял на себя затвор автомата.　

Старший лейтенант подошел, стал вглядываться в ночь.　

— Ничего не вижу.　

— Вон тот бугорок.　

Бугорок, на который показал дозорный, — метрах в пяти от окопчика. Подумалось, что если это затаившийся враг, то он запросто может швырнуть гранату. Прямо в гнездо дозорного. Старший лейтенант еще не принял решения, как тот, кого он принял за бугорок, застонал, пробормотал что-то.　

— Помочь надо, — сказал дозорный, посмотрев на командира. И тот взял его автомат, навел на неизвестного.　

Дозорный выпрыгнул из окопа. Вон он уже склонился над человеком… Бережно взял его на руки… Возвращается…　

Луч карманного фонарика осветил лицо неизвестного. Оно было иссиня-белым. А бескровные губы все шевелились, силясь сказать что-то.　

— Федька Носков! — вырвалось у дозорного и он тут же пояснил — Вместе на торпедных катерах служили.　

Командиру стало ясно, что не случайно оказался здесь этот матрос, и он приказал:　

— Обыщите!　

В это время Носков открыл глаза. Сначала в них не было ничего, кроме безмерной усталости, потом мелькнуло подобие мысли, она переросла в тихую радость. Он прошептал:　

Отходите… К полку…　

Все ждали, не скажет ли он еще что-нибудь, но Федор молчал. Матросы хотели влить ему в рот вина, но врач строго сказал:　

— Ему больше ничего не нужно.　

С минуту все молча стояли, обнажив головы. Много смертей повидали матросы батальона. Но эта была особая: без жаркой рукопашной схватки, без грома выстрелов. Свидетелями исключительной смерти они стали. И не золотили лучи солнца лицо Федора Носкова, не пытались приподнять его веки (не взошло еще солнце), не рассыпали в небе трели жаворонки (грохот войны выжил их из этой степи). Зато, когда батальон начал отход, рядом со знаменем четыре матроса осторожно несли тело Федора Носкова.　

С тех пор минули годы. В космос ушли многие советские космические корабли, вот-вот они проложат первую трассу к новой планете. Но и сегодня вдоль пирса выстраиваются моряки. Чуть слышно плещет усталая за день волна. Теплый ветерок играет лентами бескозырок, гладит открытые лица моряков-черноморцев, которые построились на вечернюю поверку. Построились парни, родившиеся после Великой Отечественной войны. Но и сейчас, как и двадцать пять лет назад, старшина прежде всего призывно зовет:　

Матрос Федор Носков!　

Шелестят ленточки бескозырок. Плещется море.　

— Матрос Федор Носков пал смертью храбрых в боях за нашу социалистическую Родину! — громко и четко отвечает правофланговый.　

На века так будет.

НАШ КОМАНДИР

Нет, видно, войну никогда не забудешь: вот уже более двадцати лет минуло с тех пор, а я, как вспомню, будто снова с боевыми товарищами в строю, снова силен и молод…　

Начну по порядку.　

Война застала меня в Пинской военной флотилии, комендором на канонерской лодке «Верный». Комендор — артиллерист, значит.　

Как началась война — неожиданно и лихо — вступили в бои. Дрались с фашистами под Пинском, Лунинцом и во многих других местах. Вроде бы и неплохо дрались, себя не жалели, но отступали.　

Обидно и больно, конечно, отступать, да ничего не поделаешь: тогда враг был сильнее нас. И вот, отступали мы с боями, отступали, и вдруг командир нашей канонерской лодки собирает нас и говорит:　

— Обстановка, товарищи, сложилась так: фашисты захватили верховья Днепра, да и ниже нашей канлодки тоже форсировали его. Наш корабль, так сказать, оказался во вражеском окружении.　

Мы стоим на палубе, слушаем своего