Сторож брата. Том 2 - Максим Карлович Кантор Страница 22

не уехал из милитаристского государства. То были самые известные, самые яркие. Как поредели их ряды! Но от того лишь ярче сияли те, кто остался в оккупированном городе — ибо что как не оккупация бесчеловечной властью происходило нынче с Москвой. Вот адвокат Басистов, расспросите его, адвокат вам расскажет, что происходящее несовместимо ни с каким законом! Вот Ник Хорьков, владелец лучших ресторанов, он объяснит, что свободное общение людей ушло в прошлое; вот Арсений Казило, куратор современного искусства, он знает о проблемах ущемленного творчества: еще вчера дерзким жестом акциониста стало публичное действо на Красной площади — авангардист Павловский прибил свою мошонку к брусчатке, прямо под носом у кремлевских сатрапов. А кого сегодня удивишь наскоро прибитой к мостовой мошонкой? Плевать сатрапам на твою мошонку! Сегодня пленных солдат кастрировали, отрезали им конечности и вырывали языки. Какой уж тут любительский акционизм, когда за дело берутся профессионалы. Деяние Павловского осталось в прошлом, отступив перед армейской практикой, и куратор Казило негодовал на упавший рынок. Пройдите немного дальше: вот движется по зале Юлия Пиганова, она возглавляла фракцию партии «За правое дело», но партию объявили распущенной; а вот Вилен Фокин, многие знают, что его романы не печатают; неужели вы до сих пор незнакомы с Виленом? Ресторатор подвел комментатора Мандельштама к новеллисту, и Кекоев выложил свои козырные карты: «усатый горец», звонок Пастернаку, Воронеж, Владивосток, братская могила… И беседа завязалась.

Здесь многие страдают! Глядите, здесь и Михаил Шульман, главный редактор газеты «Будем!». Добавим: увы, не существующей уже газеты… Буквально вымели русскую культуру прочь из страны. Прикажете продолжать список гостей и их славных дел? Вот Джабраил Тохтамышев — уж Тохтамышева-то и представлять не надо… Помните его речь на Болотной площади? Вот именно, вот именно… А там, в соседней зале, и Ревякин (его программа «Сумерки Империи» ныне запрещена в России, но переехала в Ригу, вещает оттуда), и подле него стоит Виктор Лямкин, публицист, которого объявили иноагентом; какой цинизм, не правда ли? О времена! Кстати, здесь одна из руководителей «Эмнести Интернешнл», та седая дама с бриллиантом на пальце, а рядом с ней Соня Куркулис — девушка едва с поезда, она приехала только что из Европы, и она тоже активист «Эмнести Интернешнл». Вента карбонариев в Италии, пребывавшей под гнетом австрийцев, не выглядела столь живописно.

Москва! Ты умираешь, ты гниешь, ты смердишь, но сколь сладок запах полураспада!

Оксфордские гости смешались с толпой, закружившей их по анфиладе комнат.

— Я не понимаю, как можно не осознавать, что возмездие неотвратимо, — сказал Виктор Лямкин, публицист. — Как можно спокойно спать, есть, водить детей в школу, бухать на корпоративах? Что с людьми произошло?

Гостей (общество собралось изысканное) покоробило простонародное «бухать», но, в конце концов, публицист описывал психологию плебеев — именно тех служащих, менеджеров среднего звена, которые как раз «бухают» на «корпоративах» (словом «корпоратив» назывались офисные праздники). Теперь фирмы закрывались одна за другой, а их владельцы уезжали кто куда. Оставшийся офисный планктон продолжал «бухать» (как режет ухо это слово), но напитки у менеджеров становились все более скверными, а эстрадных певцов на застолья звать перестали.

— И культуру уже не спонсируют? — вполголоса спросил Олег Кекоев у своего собеседника Фокина. И надежда всплеснула плавниками в темных озерах его горестных глаз.

— Да, что с ними всеми произошло? — громко спросил Вилен Фокин, новеллист, показывая за окно.

Там, за окнами особняка на Пречистинке, сияли бессердечные золотые купола храма Христа Спасителя и высилась твердыня Кремля, этого ужасного творения одураченного итальянца Фиорованти. А ведь было время, когда мы слепо доверяли этой крепостной православной вере! Верите ли, некоторые из нас даже ходили в церковь… Молились! Крестились! «Я даже на исповедь ходила!» — воскликнула с горечью Инесса Терминзабухова, и Амалия Хорькова обняла за плечи страдающую подругу. Чему поклонялись? Произволу православному? Хотя были сомнения, были! Некоторые давно понимали! А теперь — что остается нам делать теперь, когда воинственные попы, заодно с диктатором, гонят покорный народ в мясорубку войны?

— Вы слышали, нет, вы слышали, как патриарх сулил убитым солдатам рай?! Какой цинизм! — Амалия Хорькова погрозила отсутствующему патриарху кулаком. — У-у-у, прихвостень! Он обязан был сказать, что рая нет, старый лгун!

И те, кто стоял подле Амалии Хорьковой, оценили справедливость упрека. Достаточно взглянуть в окно: кровавый кирпич стен, вульгарные золотые купола — что это? Нет, не свечи, поставленные Богу, но шлемы жестоких опричников! Россия, зачем ты явилась на свет? Чтобы обмануть цивилизованный мир?

— Еще немного шампанского? Последний бокал. Нас ждет кролик, к нему, я уверена, Серж предложит что-то особенное.

— Шамбертен, — сказал застенчивый Серж Кучеящеров и потупился: уж не ошибся ли он? Но Алистер Балтимор, ценитель прекрасного, одобрительно похлопал торговца капканами по плечу.

— Отличный выбор, мистер Kucheyashcherof!

— Умоляю, зовите меня просто Серж!

— А я для вас Алистер, мой друг. Торгуете предметами охраны жилища?

— Людям хочется ощущать себя в безопасности. Капканы, колючая проволока. До торговли стингерами не дорос…

Глаза Алистера Балтимора на мгновение заледенели.

— …А торговать прекрасным, как вы, так и не научился, — закончил свою мысль Кучеящеров.

Инесса Терминзабухова и Серж Кучеящеров сияли, радостно лучились в окружении гостей, хотя радость, казалось бы, была неуместна: то была радость саморазоблачения, радость самобичевания.

Вилен Фокин, новеллист, привлек общее внимание.

— Россия смердит, запах гниения проник даже в эти стены, — сказал Фокин, и гости, принюхавшись, согласились.

Пахло тушеным кроликом, с кухни в столовую прислуга как раз внесла поднос, но гостям казалось, что это дух каземата, пусть и не вовсе отвратительный.

— Ужас в том, что невозможно открыть окно, чтобы избавиться от запаха тлена, — развил метафору Фокин. — За окном еще более смрадно.

— Да уж, здесь не Париж, — сказал Джабраил Тохтамышев, правозащитник, и с завистью поглядел на Фокина.

— Не Париж, определенно, — холодно подтвердила Юлия Пиганова, которой недавно отказали в визе.

— Не Париж, — эхом отозвался оскорбленный Шпильман, не допущенный даже и в Ригу.

Все завидовали Фокину, у него в кармане лежал французский паспорт, и где-то в тихих рукавах 16-го аррондисмана счастливца ждала небольшая, но отменно обставленная квартира; двухкомнатная гарсоньерка для пресыщенного интеллектуала — о чем может мечтать гонимый судьбой москвич. Фокин настолько был влюблен в свою парижскую квартиру, что постоянно носил с собой альбом, составленный из фотографий интерьера. Переплетенный в красный сафьян, альбом извлекался из кармана в минуты задушевных бесед.

Те счастливцы, коим Вилен Фокин демонстрировал фотографии своей квартиры (фотосессия выполнена тем же великим фотографом, что запечатлел президента Зеленского с супругой на фоне руин Мариуполя), втолковывали прочим, что изящество