Побег - Олег Викторович Давыдов Страница 3

поразительно напоминал Марлинского, моего старинного приятеля. Чертами лица — почти один к одному, да к тому же — те же прыщи, та же походка и хватка, наверное, та же. Собственно, хватка меня и занимала, ибо я как раз подумал, что, быть может, можно найти в характере этого юного Марлинского объяснение некоторым странностям моего нынешнего Марли. Если угодно, я хотел использовать юношу как модель.

— Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля, — послышалось слева, где грузный человек читал газеты. Я посмотрел в его сторону — пузатый пьяный дядя, брезгливо морщась, мусолил «Крокодил».

— Мне не смешно…

— Что? — спросил я.

— Я говорю — вот читаю «Крокодил».

— Аааа! — и я опять отвернулся и стал смотреть на сцену.

— Смеху на десять копеек, — продолжал пузан, — между прочим, моя фамилия Смирнов. Смирнов, но не Смирнов — понимаете? — не смирно, а Смирна…

— Очень приятно…

— И я каждый раз, как прихожу в киоск, прошу: «Дайте мне смеху на десять копеек», — и понимают. — Он захохотал. — А что вы здесь сидите? — продолжал он. — Тоскуете по прекрасной незнакомке? Да-с, я тоже, бывало как помоложе, выйду… весной! — женщины, — глаза разбегаются. Даа, — а сейчас не то… И он замолчал.

Я смотрел на Марлинского, на юную читательницу, которая уже что-то такое стала ему отвечать, и думал, как бы это отвязаться от приставалы, который ведь сейчас пустится в воспоминания.

— А знаешь что? — вдруг предложил он, — давай-ка выпьем — у меня здесь неподалеку есть! — понимаешь? — что-то нехорошо. Не откажи.

Пушкинская площадь. Май. Восьмидесятые.

*** Жизнь, как и литература, слишком мало считается с нашими желаниями и вкусами. Я, например, очень бы хотел прожить свою жизнь, как прослушивают какую-нибудь симфонию или, может быть, оперу, — сидя в удобном кресле где-нибудь в партере, поглощенный звучанием, развертывающимся передо мной, как свиток. И очень было бы хорошо, если бы эта музыка, была музыкой эпохи барокко, чтобы это был какой-нибудь Бах или Моцарт, а не Лист и не Шопен и тем более не Стравинский и никак не Шёнберг и не Веберн. Но пусть даже, на худой конец, это будет Шенберг — я согласен — только пусть не вытягивают меня на сцену в качестве Пьеро, Петрушки или же Фигаро. Не трогайте меня, я хочу слушать — вот единственное мое желание, — но, повторяю, как же мало считается наша жизнь с нашими желаниями: ей хочется, чтобы мы действовали — и здесь больше нечего сказать.

Но во всяком случае, если невозможно остаться «незаинтересованным» слушателем, хорошо бы прожить персонажем… — не романа (избави бог!), — но оперы. Как бы я хотел быть оперным мужиком, читатель, — если бы ты только знал! — как бы хотел, чтобы из этих моих записок получилась полноценная опера. В опере совсем иные законы жизни. Там вначале увертюра — то есть вначале там даются выдержки из книги судьбы и герою можно быть героичным — он уже знает свой путь, может оставить мелочные беспокойства насчет своего будущего и поступать, как велит ему долг, — то есть как заблагорассудится.

Романный герой мечется из стороны в сторону и не знает, что ему делать, — в этом специфика романа как жанра.

Поскольку я живу свою жизнь, не зная, что к чему, я переживаю роман; но поскольку я пережил этот роман — и теперь пишу лишь записки о нем, — я пишу оперу. Для оперы нужна увертюра, так вот, читатель, — пусть этой увертюрой послужит вот тот самый первый, предваряющий мою историю отрывок про овечек — отрывок, из которого ты (несмотря на то что он, может быть, написан несколько взбалмошно), — из которого ты извлечешь, если захочешь, основные темы моего повествования.

Если же ты иного, чем я, мнения о романе или опере (например, думаешь, что это эпос), — не смущайся: на этих страницах и вообще много такого, что будет для тебя неприемлемо. Ничего! — ведь я и начал с того, что сказал: «Жизнь, как и литература, слишком мало считается с нашими желаниями и вкусами».

Конечно же, я понимал Смирнова, но пить с ним…

— Что ж, идемте, — сказал я вдруг, неожиданно для себя, и мы пошли. Я еще, сожалея, оглянулся назад и увидал, что молодые уже о чем-то горячо спорят…

На месте Храма Христа Спасителя в те времена был бассейн Москва. Он хорошо был виден из окна мастерской Смирнова.

И вот мы на Кропоткинской у Смирнова: это была мастерская, а хозяин (что очень плохо согласуется с внешностью) оказался вдруг художником и очень порядочным человеком. Огляделся — страшный беспорядок: столы, заваленные кистями, красками, испачканными тряпками и ножами, сваленные в кучу доски и рулоны холста; подрамники, багеты и картины по стенам, кругом картины. Но первое, что меня привлекло, была полка с кучей всякого рода странных безделушек, в изучение которых я тут же с удовольствием и погрузился: брал в руки, вертел, взвешивал, пробовал на ощупь. Для меня истинное наслаждение копаться вот в таких вот беспорядочных коллекциях — в этом случайном беспорядке всегда есть какая-нибудь скрытая закономерность, многоговорящая о (а Смирнов уже начал интересовать меня) хозяине.

Сейчас мне вспоминается всего несколько вещиц: английская тарелочка неправильной формы, на которой изображена сцена охоты среди причудливого пейзажа; китайский китч: изумрудно-зеленый лев, похожий на жабу, опирается на малиновый шар — точилка для карандашей (made in China); несколько павлиньих перьев; спилы с каких-то полупрозрачных камней; серебряная нашейная иконка-складень — Богоматерь одигитрия со сбитыми эмалевыми ликами; испорченная зажигалка фирмы донхил — стильное ретро; гипсовый нос Микеланджеловского Давида; щегольский бронзовый подсвечник на мраморном основании со стеариновой свечой; карманные часы с выгравированным на крышке сюжетом из популярной песни Высоцкого «Охота на волков»; какие-то разнообразные керамические кувшинчики, и прочее, и прочее…

Напоследок я оставил то, что заинтересовало меня более всего, — костяную, размером чуть больше грецкого ореха, фигурку японского болванчика. Отличная вещь! — как ни крути, она оказывается всегда точно по ладони. Божок сидел на моей руке, подобрав под себя левую босую ногу, — согнувшись так, что подбородком опирался на поставленное и обеими руками поддерживаемое правое колено. Поверх узорчатого кимоно были аккуратно сложены покрытые чешуйками крылья, волосы