Позвоночник - Мара Винтер Страница 38

«Прямо, – не поняла Юна, – Ида слева, Пингала справа. То есть от Сушумны слева и справа». Силуэт засмеялся: «А вот и нет. Пока ты шла сюда, они успели трижды поменяться местами. А ты этого даже не заметила. Знаешь, почему?» Она отрицательно качнула головой, лихорадочно вспоминая: так ли? Она не помнила. Ни с холма, у бара, ни с одной из точек обзора, в районах, такого не было видно, или… не было видно ей. «Зеркальность, – протянул, шепча, некто, – есть повсюду: невидимая симметрия. Ты не заметила, как реки огибали районы, потому что в каждом из них ты видела одну и ту же картину. Река слева, река справа. Полукруг. Где какая, уже было неинтересно, ум объяснял привычный пейзаж привычными названиями, не вдаваясь в подробности. Когда ты входила в туман, они пересекались, меняясь, но ты этого не замечала и не могла заметить: ты входила в туман. А сверху, – он будто прочитал её мысли, – ты вообще не глядела на реки. Ты глядела на районы. Правда никогда не на виду. Но, стоит задуматься, понимаешь: она, правда, всегда была прямо под носом». Реки вьются вокруг кругов, которые районы, которые чакры. Девчонки вьются вокруг пилона, который шест, который фаллос. Ты видишь одни и те же реки, но не знаешь, какая есть какая. Ты видишь одно и то же лицо, но не знаешь, кто под ним – сейчас, в данный момент. «Вот это да, – выдавила Юна, – оптическая иллюзия». Капюшон, низко надвинутый, скрывал от нее лицо смеющегося. «Здесь сходится всё, среди зеркал. Мужское и женское, светлое и темное, высшее и низшее, тонкое и грубое. Одно не может существовать без другого, каждая из противоположностей на самом деле – отражение другой, – шептал он. – Как считаешь, – неожиданно сменил тему, – река расширяется, у острова, или ты уменьшилась, чтобы на него попасть?» Юна не нашлась с ответом. «И то, и это, сразу, – засмеялся тайный собеседник. – Это же лабиринт Парадокса. Тебя не предупредили разве?» Предупредили. Но ожидать и столкнуться – разные вещи. «Кто ты?» – спросила, боясь ответа. «Твоё проклятье, но могу стать другом. Если познакомимся», – он развернулся к ней и сбросил капюшон. Там, на лице, были… лица. От младенца до старика, все лица – её лица. «Я Время, Юна, – сказал он ей, сказала она ей, её же голосом. – Всё, чем ты была, всё, что ты есть, всё, чем ты будешь, одновременно, когда некому смотреть. Когда есть кому, я… – лицо остановилось: лицо старухи. – Когда есть кому, – продолжала маска с ввалившимися щеками, сшитая из морщин, – я старость и смерть, не в смысле "трансформация", как та красотка в баре, но в смысле "исчезновение". Вот, чего ты боишься. Беспомощности. Остаться пустым местом, медленно угасать, ненужной ни кому-то, ни даже самой себе». Девушка замерла. Старуха тоже. «Я привыкла заботиться, – сказала Юна, наконец, – и не позволю, никогда бы не позволила, кому-то заботиться – о себе». Старуха кивнула. Белесые волосы на ней росли пучками, обнажая череп. «И ты хочешь этого. Чтобы о тебе заботились. Хоть и не признаешься, нет. Слишком гордая». Смех взорвал зеркала, закружил их и голову. «Ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое. Ты хочешь, чтобы не оставляли. Так чего же ты хочешь, может, чтобы оставили все, кроме кого-то конкретного?» – звучало, среди хаоса. «Нет, – крикнула Юна. – Пусть меня оставят до тех пор, все до единого оставят, пока я ни найду в себе силы сбросить толстую шкуру, отделяющую меня от всего живого, от всего живого – защищающую! Я хочу быть всем, – она тяжело и часто дышала, – хочу быть со всем единой, хочу быть танцем, тем, который сама природа, сама жизнь! Но они, они, вокруг, они видят только шкуру, вожделеют только шкуру, клыки и когти, им будет не нужен старый… раненый… волк». Ей ответили: «Ты знаешь, волки могут воскресать, если не растеряют свои кости. Твои – на месте? Мясо, жилы, мышцы, всё нарастет, если целы кости. На что ты опираешься?» Вокруг безумствовали отражения. Юна откликнулась, отчаянно, первым, что подумала: «Я опираюсь на собственную боль». Зеркала вернулись по местам. Стояли двое, она и старуха, копий – без числа. «Неплохо, – уронило Время. – Боль – отличный стимул для роста. Но… раз уж боли не боишься, так чего боишься доверять?» – хлопнуло в ладоши и исчезло. Здесь исчезали по-английски.

Сотни маленьких Юн стояли, обняв себя руками. Никак не могли отдышаться. Стены от её дыхания не развалились, лабиринт оставался лабиринтом, а ответ – далеким и призрачным, как мираж. Она закрыла глаза, чтобы отдохнуть: спать здесь не удавалось. «Есть такое пространство, – услышала, через темноту, – где нет боли. Эта опора не кровит и не изнашивается; могу предложить её вам. Совершенно бесплатно». Юна улыбнулась. Говорящий был ей знаком. Его звали Тимур. Его звали всюду, куда могли позвать интересного человека. Глаза её, открывшись, застыли, пораженные. Зала в приглушенном свете свечей, портьеры и портреты, простор и простота роскоши. А у самого её лица – его лицо. У самого её уха – его голос. «Что за опора?» – спросила она, зная ответ. Он подтвердил: «Ты знаешь». Чёткий профиль, черный волос. «Я в такое не верю, Тим, – тихо возразила она, – ты знаешь», – повторила, эхом. Конечно же, он был здесь. Ниже рано, выше поздно. Здесь, между всем и всем, только здесь можно было пригласить его на танец. Она это сделала. Он был не совсем он, а она – не совсем она, и здесь, в себе, она уже запускала в него тирадами. «Пойми, твоё представление о слове "любовь", оно ошибочно, – сказал он, пока вёл её в танце по залу. На коже переливались блики. – Ты считаешь, что любить – конкретного человека, становясь перед ним уязвимым. Я говорю: нет, ты не права. Любовь – это нечто внутри тебя, что-то, что не зависит ни от чего. Ты либо имеешь эту искру вечности, среди вещности, внутри себя, и тогда тебе ничто и никто не страшен, либо тушишь её, и тогда никто и ничто не сделает тебя счастливой, хоть облюбись они всей толпою, хоть ты сама, с толпою, объебись. Вот никак, Юнок, – шаг назад, закружил, подтянул к себе, под туманную музыку. – Мы с тобой… мы – отдельный случай. Я тебя будто бы сколько живу, столько знаю. Ты как я, только не я. Зря бежишь. Больно не будет, если перестанешь, сама, на боль одну опираться». На нем – белая рубашка и черные штаны, на ней –