журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко Страница 20

чмокают про себя, ударник чуть щекочет подушечками пальцев арфистку… «Пья-а-а-а-но». Музыканты тихонько ложатся на пол, оркестровый священник ласково закрывает им остекленелые очи, рабочие сцены, почти не матюгаясь, засыпают оркестровую яму землей — все так тихо. Только в глубине мерным хлюпом раскрывается клапан сердца и прыскает кровь в артерию и тут же закрывается, точно его застукали за чем предосудительным.

Тихо. Сверху спустили команду: «Кошмар». Снизу отозвалась геологическая неизбежность. Тихо. Где-то заглох автомобильный мотор. В реке неподалеку вильнула хвостом игривая утопленница. Через два дома сторож Маймунашвили[4] захлебнулся спиртом.

Тихо, так тихо, что слышен стук в ушах. С наступательной монотонностью копром вколачивается в уши дурная темная кровь. Темная страшная комната, где я себе снюсь, куда вползает первобытное детство, расстилается по полу. Я думаю, что в соседней комнате спит мой маленький сын (он, видите ли, родился еще до меня), но знаю, что там никого нет. На кухне жена (как это меня угораздило жениться, хотелось бы знать?) в неустанных трудах начиняет тринитротолуолом домашние гранаты по старинному колумбийскому рецепту. Но на самом деле и кухня пуста. Это все сон и одиночество. Одиночество подползает к моей постели, хватает одеяло и тянет к себе. Я пытаюсь уцепиться за край, но не в силах пошевелиться. Покинутость, невидимая в темноте, приближается невидимыми пальцами к моему горлу. Потеря ледяными щупальцами присасывается к моим ногам. И тоска, тоска, тоска, понимаете, доктор, через эластичный шланге неба прямо в вену. Шум в ушах становится все громче, все убийственней и тут я понимаю, что один не справлюсь, что кто-то должен спасти. Спаси меня. Мама? Ну откуда у меня мама, в самом деле. Жена? Да идите вы. Сын? Э, да что с вами говорить.

Вокруг меня судилище не то и не вовремя. Но это все мои плевки, измены, предательства, неправды, обманы, насмешки, хамства, гадости, жуткий до холода в затылке голос вызывает из земли. Я не хочу! Не теперь! Одиночество стягивает одеяло, чтобы покинутость могла задушить, потеря разорвать на части и тоска доконать. Я понимаю, что могу только позвать кого-то, кого недостает, кого-то, кто спасет, я знаю, я помню это имя. И не могу, не помню. Я пытаюсь весь заостриться в память, но расплываюсь в конечную осклизлость. Я пытаюсь закричать, но крик мечется в черепе мимо мелькающего — того самого — имени, крик находит рот и я ору: «А-а-а!»

Мучители исчезают. Все стоит на своих местах. Бьют часы на Спасской башне в стены древнего Кремля. Я уютно поворачиваюсь в утробе своей квартиры на правый бок и засыпаю.

Минуя вспышки сновидений, я несом временем к свету в конце, к утру. Мелькают чьи-то узнаваемости. Лифт, обязательно снящийся лифт моего будущего инфаркта поднимает меня в чьи-то, чуть ли не мои апартаменты. Мелькают даже обнимаемости каких-то эротических женщин, улыбаемости непременных друзей. Темнота. Проблеск. Снящийся лифт сменяется адским, бегущим вниз эскалатором моего будущего цирроза. Вниз в жуть московского метро, описанного самим Данте.

Всходит позднее октябрьское солнце. Опадает шестой листок. Осень. Пора и пробудиться.

Я рождаюсь, я появляюсь на свет и понимаю, что все пустое, все ерунда. Существенно лишь то, что я, такой весь вообще самодостаточный, одинокий стою у широкого окна двенадцатого этажа и кроме неба вижу нижеследующее.

И этот город, знакомый до слез[5], расползшийся, как капля меда, зовущая всех летучих и ползучих. И эти нервные серые дороги во все стороны. И эти кукольные дома. И эта серозная питательная пуповина реки.

И кто, казалось бы, мешал мне, легкому, как тополиный листок, свободному от обязательств, взлететь от этой тяжкой медовой капли, где от места паспортного рождения у Никитских ворот до места паспортного захоронения на Ваганьковском шесть остановок на пятом троллейбусе? Не эта ли высокая колченогая горбящаяся пьяненькая старуха, ковыляющая в подземный переход? Чушь какая для свободы. Хотя… Нет, стоп. Нет. Не может быть. Какая старуха? Совсем офонарел. Видели? Сейчас мелькнула такая длинноногая. Ну куда вы смотрите, мать вашу? С волосами такими, ну-у, черными, как знамя грешных Омейядов. Не видели? Да вы слепы. Вас надо Федорову за валюту показывать. Глаза у нее еще светятся так, искрятся. Ну это же была она! Она мелькнула там внизу под тенью пролетевшей птицы.

Все пропало. Глушитель проглотил радио, слепитель — телевизор, и золотое колечко — бульк в мутную воду. А ничего и не должно было быть.

Я вспомнил… Хотя какие воспоминания у новорожденного, какие длинноногие черноволосые ассоциации?

Из-под небытия, растерянный, как Адам, беспорядочный, как Броун, я прошел в прихожую, оттуда на кухню, автоматически что-то сжевал и тут же инстинктивно закурил, в ванной умылся, потом прошел еще в одну комнату, зачем-то открыл дверь на балкон и немедленно закрыл, опять вышел в прихожую, щурясь от яркого летнего солнца, весело простреливающего галерею сквозь сетку вьющегося винограда, глубоко вдыхая могучий чернобыльский аромат морского бриза; я выбежал в патио и громко крикнул:

— Разлюли малина!

— ?Perce razljuli malina? — воскликнула донья Исабель Реми Мартен, моя первая сестра от последнего брака, с испугу уронившая купаемое дитя в глубокий бассейн, что вырыл, говорят, еще сам Бласко Ибаньес в бытность свою[6]…

…На пыли крышки молчаливого фортепьяна было написано женским хозяйским почерком: «Вытри пыль». На единственную стоящую вертикально свечку, изображавшую «I» в очень многозначительной формуле «IX» была наколота, как мандат на революционный штык, как свидетельство об изгнании в действительность, записка тем же почерком: «Купи говядины, молока, хлеба и яиц. И заплати, наконец, за межгород!!! Все.».

Все и точка. Что «все»? Вот помню[7], раз в планерском Коктебеле идет с пляжа голый человек в плавках без знаков различия, но сразу видно, что прапорщик. А рядом товарища прапорщика друг и товарищ жена-прапорщиха. И маленький канючащий ребенок. Канючит, канючит, а ему прапоршиха:

— Все! Была команда «Все»!

Записку, значит, женщина какая-то адресовала кому-то. «Купи… все». И детская рука внизу приписала «И жувачки».

На полу телефон, позавчерашняя пожелтевшая газета, на чистом поле которой непонятные арифметические цифры и пьяные эфиопские буквы: «Звонил какой-то Янаки Ставраки хрен разберешь». И немедленно раздался звонок. Я вздрогнул от собственной нужности и схватил трубку.

— Да?

— Спишь, падла?

— Нет.

— Это Янаки говорит. Ставраки пошел выход искать и пропал.

— Я не понимаю.

— А я понимаю, по-твоему?! Где я нахожусь?

— Не знаю.

— Вот именно.

И контакт прекратился.

Кроме осадков в виде газет в пыли нижнего яруса журнального столика лежали письма. Я согрелся от собственной нужности, если, конечно,