В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев Страница 8

– Значит, твои поступки так непозволительны, что должны кидаться всем в глаза, и надо тебя остановить!

– Мало ли что должно кидаться всем в глаза и что мне не нравится в твоих действиях, да я же молчу, – с тихим вздохом, пожимая плечами, произнесла Вольская.

– Что же это такое, скажите, пожалуйста, – вызывающим тоном произнес Вольский.

– Да ведь ты опять рассердишься, что же говорить.

– Ах, нет, пожалуйста, пожалуйста, я вас прошу, – иронически произнес Вольский.

– Да много, очень много; ну хоть бы это подражание во всем кому-то и чему-то, разве это не заметно? Мы должны казаться просто смешны… Барон купил себе серых лошадей, мы завели сейчас таких же; Салиной привезли какое-то необыкновенное платье, я должна делать себе такое же. Мы положительно перестали жить для себя, живем для «света», из своего дома делаем какую-то модную гостиную, чтобы не отстать от других, зазываем к себе каких-то графов и баронов, чуть не пляшем перед ними…

– Нет, нет, это невозможно! – закричал Вольский. – Ты не жена, ты Бог знает что! Тебе все равно, мужнина карьера… положение… Ты не друг мужу, ты враг, нет, хуже врага, хуже!..

И сильно хлопнув дверью, Вольский вышел из комнаты.

Молодая женщина глубоко, прерывисто вздохнула.

«И это жизнь, сегодня, вчера, завтра…»

Она подошла к окну и растерянно начала глядеть на улицу. В глазах ее стояли слезы.

А на улице суетня и шум: едут, идут, спешат куда-то. Вот пролетели сани с тысячными рысаками, и сейчас же скорой походкой, ежась от стужи, прошел старик: пальто все изорвано, сапоги худые.

«Как ему должно быть холодно в таких сапогах… И у того такие же были…»

Перед Вольской предстал Лавров, с честным, симпатичным лицом и в своем ветхом костюме.

«Бедные! И сколько таких несчастных, холодных, голодных… А она, в своем золоте? Разве она счастлива?» И на ее высокий корсаж упала светлая капелька.

<1892>

Он, она и водка

Друг, друг желанный ты мой!

Кто беспокойному сердцу ответит?

Море любви ему в вечности светит,

Светит желанный покой!..

Он любил ее, но она его не любила… А может, и любила, но странно как-то вышло все это.

Говорили, что его и не стоило любить, но едва ли это правда. Он не был ни слишком умным, ни слишком глупым человеком, т. е. был как раз создан для любви. И действительно, всю почти жизнь он служил ей, как иные служили мамоне, а иные Богу. Только и служил он так же несуразно, как и жил.

У него не хватало винта. В голове ли, или в ином месте, но не хватало. Это было крайне неудобно. Все у него шаталось, скрипело, падало и одно мешало другому. Были у него таланты, но лишь станет он их разрабатывать, ум говорит:

– А ни к чему все это.

К черту таланты. Начну развивать ум, ан таланты наружу лезут и такой производят в уме кавардак, что не то он ученый, не то художник чистого искусства, не то просто черт знает что. Знакомые, родственники и друзья сперва возлагали на него надежды, потом стали удивляться, а под конец махнули рукой. А был ли он виноват, что мать-природа приготовила его, как молодая кухарка кушанье готовит: и мяса вдосталь, и корешков – совсем бы хорошо, да посолить позабыла!

Долго жил он таким образом и все больше развинчивался, пока совсем невмоготу стало. Ничему он не верит, ни на что не надеется, а себя ненавидит. Ненавидит также и презирает людей – как это вообще свойственно натурам талантливым, но плохо выпеченным. Встретит в сухую погоду добродушного человека в калошах и с зонтиком: – «Наверно пошляк!» – думает он и дня два чувствует тоску. И одолела его хандра, такая свирепая хандра, что, будь он англичанином, он зарезался бы. Но он был чисто русским и потому купил бутылку водки. Стал ею резаться; резался, резался – скучно стало. Да и друзья, родственники и знакомые, а больше всего незнакомые начали возмущаться: сидит человек и пьет!

Попробовал он служить мамоне – бросил. Затем поочередно бросал науку, литературу и искусство, пока нечего стало бросать.

Дядя сказал ему, что остается еще служение человечеству, но он меланхолически ответил:

– Давно заброшено, и так далеко, что и я дальше не заброшу.

Пил он, пил водку – надоело. Яблони цвели; воздух благоухал; луна светила, природа требовала жизни и любви, и в каждом темном уголку сидела парочка.

– На то я и царь природы, чтобы стоять выше ее слабостей, – сказал он и решил зарезаться. Вынул бритву и…

– А впрочем, постой! Иногда полезно следовать своим слабостям. В общем женщина – зло природы, но в частности любовь двигает горы. Должна же быть хоть одна женщина, которую стоит любить. Эта женщина спасет меня.

Начал он искать женщину. Она сейчас же нашлась. С великим изумлением и радостью он воскликнул:

– Сударыня, да я вас искал!

Она ответила:

– Очень приятно.

Любовь началась, продолжалась и благополучно кончилась. Жития ее было 3 месяца.

Он купил новую бутылку, уселся на своих развалинах и стал пить, сказавши:

– Нет, не та…

Сидел он и пил, пока не стало скучно.

– Пойти разве еще поискать? – подумал он. Отправился и опять тотчас же нашел. Это была удивительная женщина. Она могла любить трех сразу. Когда он узнал об этой способности, он сказал:

– Сударыня, прощайте.

Она ответила:

– Сударь, до свидания.

Водка, потом третья женщина. Эта была еще удивительнее. Она не могла любить ни одного, но так как в ее года принято любить, то она с успехом подражала. Но в одном случае у нее не хватило образца, и он догадался, что то была не любовь, а подражание. Он вежливо раскланялся, а она, не понимая, в чем дело, обиделась.

Общественное мнение также обиделось, не понимая, в чем дело, и назвало его человеком вредным и опасным.

– Нет, к черту женщин! – сказал он себе, сидя в трактире за полбутылкой водки и слушая, как машина нажаривала попурри из «Жизни за Царя». Ему хотелось поговорить, но не с кем было. Как и у всякого, у него были задушевные друзья, но однажды он заметил, что, когда он говорит о себе, друзья засыпают, а когда они о себе – он засыпает.

– К черту женщин! К черту Платона с его сказкой о двух половинках! Как и вера, любовь – отрицание разума. Да