Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович Страница 8

обернули мою трубку из самого лучшего янтаря — давнишний подарок Кабул-эфенди — в листы газет «С.» и «В.», а «Р.» набили вместо табака{6}, будто я курю газеты. И опять тот же Мича, бывший мелкий чиновник, в глаза мне заявляет, что при случае газетой «Видовдан» спалит мне усы… Бедняга «Видовдан»!.. Несчастные мои усы!.. Разве для того вы поседели, чтобы вами забавлялись молокососы!.. И это называется жизнь, таков нынче мир… Есть ведь у нас старые, уважаемые люди, стоящие у власти, чего же они не уничтожат, не истребят этих головорезов, а наоборот, еще ведут с ними переговоры? А знаете, о чем идет речь на этих курортных переговорах? О том, что не надо пеленать младенцев, а когда у них прорежутся зубы, их не следует больше кормить грудью! Ну не глупость ли?.. Ведь если бы я не сосал материнскую грудь до девяти лет, разве была бы у меня такая могучая шея?.. Они говорят, что я с моей могучей шеей попросту глуп!.. А как же тогда мой трехэтажный дом со столь известной всем в городе террасой, вход на которую из подворотни? А мои несметные дукаты?.. Это они глупы, оттого и бедны!.. Говорят, будто бы и цыгане — люди и что грех их обирать… Хороша мудрость! Если бы и я придерживался такого мнения, разве накопил бы столько?.. Поговаривают, что немало бедноты из-за меня плакало, будто бог создал бедноту не для того, чтобы плакать, а торговцев и чиновников не для того, чтобы наслаждаться жизнью?.. Ох, ох! Проклятые мальчишки, несчастное время!.. Наш аптекарь — самый богатый человек в городе. Они говорят, что он с помощью отравленных пилюль переполнил кладбище, как будто оно и так не переполнилось бы… И в конце концов если бы кладбище пустовало, был бы пустым и карман аптекаря… А так все полнехонько — и кладбище, и карман, и животик моего любезного друга аптекаря мило так округлился — словом, любо-дорого поглядеть…

Только бы оставили нас в покое, чтобы мы могли без помех наслаждаться нашей с муками приобретенной собственностью; но вот вчера один из них с такой иронией упрекнул нас, будто мы не либералы. Мы?.. Но кто же тогда исповедует самые святые принципы свободы, если не мы?.. У кого еще так глубоко в груди запечатлелась мудрейшая заповедь либералов, как не у нас?

— Свободно занимайся грабежом!

— Свободно наслаждайся награбленным!

Разве это не вершина высочайшего свободомыслия? О, если бы они знали, сколько у меня друзей, для которых эта заповедь была основой всей их жизни и, слава богу, стол их всегда был уставлен яствами, а причащались они шампанским… Есть лишь один пункт, по которому я не могу согласиться с этими одержимыми «красными»… Они требуют ответственности перед законом крупных и мелких чиновников… И еще похваляются, что они вольнодумцы! Хороша свобода! Чтобы человек, да еще господского звания, отвечал за каждый свой поступок!.. Ну, слыханное ли это дело? Если это не глупость, тогда что же такое глупость вообще? Ведь если бы я и многие другие держали ответ за геройские дела, которые мы совершили, будучи на высоких чиновничьих постах, то всех нас давно бы повесили… Но, слава богу и суду, ответственность всегда падала на… бедняков…

Перевод М. Рыжовой.

Покойной цензуре

Прощайте, сударыня!

Вы отошли в мир иной без любви и объятий…

Ведь это мучительное чувство, сударыня, вечно жить нелюбимой, неприголубленной… Поседеть, но так и не ощутить ни одного сладостного мгновения… Умереть, и даже на последней исповеди с грустью не признаться в сладких грехах юности… Уйти в небытие, не познав огня, сжигающего душу в сердце…

В жизни одинокая, после смерти забытая…

Это ужасно; такое одиночество тяжелее могильной земли… Помните ли вы, сударыня, прекрасную народную песню:

Тяжела ль земля, сыночек Йово?

Нет, родная, не земля так давит —

Девичьи проклятья тяжелее.

Вы прокляты! Прокляты людьми, народами, временем; все вас ненавидели, за исключением разве какого-нибудь платного слуги тирании и произвола, рабски пресмыкавшегося перед вами; да, сударыня, такие продажные рабы дерзали льстивыми одами, передовицами в газете, благодарственными адресами доказывать миру, что вы прекраснее любой богини и ваше лицо подобно солнцу… а взгляд? а сердце?.. Ах, оно столь же исполнено нежности и благодати, как первое теплое дуновение чудесного мая, как роса, блеснувшая на лепестках невинной лилии… В небесах не было ни одной звезды, которая не поблекла бы в сиянии ваших очей. Не родился еще на земле мудрец, достойный сдуть пыль с ваших сандалий…

Вы были идолом для идолопоклонников… И люди в вас верили…

Не знаю, как это могло случиться, только и мне вы иногда казались прекрасной, но и тогда я не мог вас любить! Я вас всегда ненавидел, даже дыхание ваше часто казалось мне тяжелым, удушающим, ваш взгляд — неприятным, ваша речь непристойной, глупой, невразумительной… Однажды вы обнажили передо мной грудь… Дескать, вот этой грудью вы вскормили одних рыцарей и это — теплая, ласковая, истинно материнская грудь! Я прикоснулся… Ах, сударыня! Змея не столь холодна, мороз не так обжигает стужей, лед и тот теплее… Вы холоднее мрамора, холоднее смерти, я не услышал даже легкого биения вашего сердца. Все в вас было глухо, тихо, немо… И эта тишина напомнила мне печальное кладбище в полночь, когда его заметает декабрьский снег… А я, сударыня, у которого это кладбище поглотило все самое дорогое на свете, казался сумасшедшим, голыми руками разгребающим глыбы льда, чтобы среди этой ледяной смерти отыскать искорку жизни. Ах, и что же я унес с собой? Иззябшее тело, растерзанное сердце! Да, сударыня, это были ваши дары!..

Возможно, вы спросите меня, откуда такая ненависть?.. Я и сам этого не знаю, только думаю, это плоды высокомерной суровости, с которой вы меня так часто встречали… Прихожу к вам. Вы спокойно и величественно сидите на своем троне. Подхожу к вам ближе, вы поднимаете длинные ресницы, устремляете на меня взгляд ваших больших глаз и с барским высокомерием спрашиваете:

— Что это?.. Что вы мне принесли?..

— Цветение этой весны или, лучше сказать, моей весны. — Конечно, я только так выразился, ведь у меня, сударыня, весны никогда не было, в стужу выхаживал я цветы, взлелеяло их не солнечное тепло, они взошли на моих муках и выросли, колеблемые вздохами, орошаемые слезами. Вот почему цветы эти так печальны!

Вы опускаете длинные ресницы и с глубоким презрением оглядываете цветочек… И постепенно лицо ваше мрачнеет, глаза загораются, а белая округлая