Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович Страница 41

Сразу газда Сибин преобразился, стал другим человеком: интересуется общественными вопросами, сочувствует народным печалям, кричит: «Так дальше нельзя!», вопит: «Это невыносимо! Все ни к черту не годится!» Стал тихо, таинственно, шепотом или одними глазами вопрошать своих новых единомышленников: «Ну что? Как наши?» Те, в свою очередь, пожимают ему руку и отвечают, смотря по обстоятельствам, когда вслух, когда шепотом или взглядом, а те, кому его последний шаг еще неизвестен, удивляются: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! С чего это газда Сибин вступил в партию и что он тут путается под ногами и всякий вздор несет?»

— А разве ты не знаешь, что с ним произошло? — важно возражает посвященный.

— Не знаю! — отвечает пребывающий в незнании.

— Да где ты живешь, если и этого не знаешь?..

— Да я знаю. Раньше он…

— Э, что было, то сплыло! А теперь он с нами, перековался старикан.

— Может быть…

— Не может быть, а точно. Состоит в списке. Собственноручная подпись… Теперь не отвертится.

— Ей-богу?

— Клянусь честью!

— Записался?

— Уплатил взносы и взял…

— Членский билет?

— Да!

— И теперь он наш человек?

— Еще какой, брат! Огонь! Кремень!.. Железный характер!

— И с нами в огонь и в воду?

— Да уж как гласит пословица, — самодовольно говорит посвященный, — когда старый пень загорится…

— Старый человек каждому делу голова. Это моя заслуга, что он наш…

— И давно он наш?

— Да нет, недавно… И недели нет…

И в самом деле, обращение газды Сибина шло удивительно быстро, невероятно быстро, будто человек спешил побольше успеть перед смертью. В один прекрасный день он записался в партию, на следующий — уже был в партийной кофейне, на третий день подписался на партийную газету, на четвертый — взял семь акций в партийной сберегательной кассе, а на пятый был на окружном партийном собрании и вопил и шумел на нем громче, чем сами основатели партии.

Словом, газда Сибин превратился в сторонника прогресса, «народного человека», друга народа. Жизнь ему стала милее, ибо была не такой пустой и праздной, как раньше. Он всем интересуется, он больше не равнодушный наблюдатель, не говорит, как бывало: «Пусть себе идет, как идет!» В старика будто бес вселился, просто не узнаешь в нем прежнего газду Сибина — ростовщика и мироеда. Он стал нервен, придирчив, непреклонен — разумеется, по отношению к своим противникам. Вечно словно в лихорадке, а когда говорил, то непрестанно языком смачивал губы, как бы угашая лихорадочный огонь. С кем ни встретится — поссорится: обижает именитых людей, защищает бедняков и бесправных, то и дело кричит: «Хватит! Прошло ваше время!» Вот каков стал человек — своим на радость, врагам — на горе! «И что это со старым дураком? Подхватил заразу, когда, можно сказать, все уже переболели!» — говорили недруги, дивясь этой перемене. Да и в самом деле, это был удивительный переворот, странная перемена! И нет во всей подлунной психолога, который мог бы истолковать и объяснить эту быструю и глубокую перемену в дяде Сибине.

Люди только о нем и говорят! Восхваляют его. Отыскали в нем какие-то особые качества и добродетели, отличающие человека передового, инициативного, предприимчивого — «чисто сербский характер!». А если кто и вспомнит что-нибудь невпопад, все на него кричат, что, мол, нельзя быть без недостатков. Когда он появляется, только и слышно вслух и шепотом произносимое: «мы», «наши», «наш человек». А Сибина все больше разбирает, все глубже и глубже увязает он в общественной жизни, в борьбе, пока наконец не отправляется на собрание партии, на котором его сажают на самое видное место. Он даже хотел тоже выступить, но, когда необозримая масса людей закричала: «Слушаем, слушаем!», он, видно, от наплыва чувств лишился дара речи и мог только испуганным и прерывающимся голосом крикнуть: «Так больше нельзя!.. Караул! Спасите!» Бурное и громогласное «Да здравствует оратор!» раздалось и звучало так долго, что, если бы он продолжить хотел, это ему не удалось бы, обладай он хоть демосфеновым даром. Многие подходили, пожимали ему руку и поздравляли с речью. А позже он испытывал полное блаженство, найдя в пространной корреспонденции место, где писалось о том, что «собрание почтил своим присутствием и открыл своей краткой, но содержательной речью почтенный, седой старец Сибин Сибинович, наш энергичный и предприимчивый промышленник, человек старый годами, но молодой и бодрый духом — так что он, по справедливости, давно должен быть среди молодежи! Приятно было видеть, как стар и млад дружно взялись за общее дело» и т. д. Кончалась же корреспонденция словами Негоша:{29}

Хоровод поет, рокочут гусли,

и с внучатами и деды пляшут,

все в веселье стали однолетки![19]

Та самая газета, что тогда так тепло его приветствовала, естественно, сейчас прочувствованно с ним простилась. Она первая поместила скорбную весть о его смерти: «Как молния, пронесся по городу слух о том, что скончался Сибин Сибинович, честный гражданин, предприимчивый промышленник, зачинатель многих полезных предприятий, пламенный сербский патриот, примерный супруг, нежный отец, верный друг, добрый приятель и отец бедняков. Вся жизнь достойного покойника — цепь непрерывных усилий и борьбы, которые благодаря его энергии и выдержке завершились успехом.

Покойный жизнью своей показал, к чему приводят труд и воля: из бедного, безвестного крестьянского сына он стал богатым, видным, уважаемым и полезным согражданином нашим. Утрата такого человека была бы чувствительна и для больших народов, а что уж говорить о нашем малом и разрозненном сербском народе. Весть эта скорбно отзовется не только в нашем городе и его окрестностях, но и по всей Сербии и среди всех сербов. Ибо нет такого человека, который не знал бы нашего почтенного «дядю Сибина» (со вступления в партию он любил так называть себя), и не будет сердца, которое не опечалилось бы, и глаз, которые не оросились бы слезами при известии о его кончине. Все его жалеют и оплакивают, ибо смерть его — тяжелая утрата, и, что того тяжелее, утрата невозместимая!.. Все спрашивают себя: возможно ли это?..»

И в самом деле, были такие вопросы. Все спрашивали: с чего это он? И даже Перса, прозванная «палилулской газетой»{30}, которая, как и всякая газета, ни о ком ничего хорошего не говорила, когда услышала эту страшную весть, почувствовала,