Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич Страница 34

— Что поделаешь? Надо ведь как-то жить.

Граф прерывисто вздохнул.

— Я так и думал. И все-таки лучше было не жить. Я все чаще думаю об этом. После такой молодой, такой горячей юности — старость, пахнущая псиной. Смилуйся, Боже, над теми, кто служит дьяволу, кто хоть словом, хоть молчанием помогает ему... Глядишь и не узнаешь Отечества. Разве это Россия?! Разве это дворяне? Глаза царедворцев, спины сук-волочаек, зады «мальчиков для би­тья»! Ни стыда, ни чести. Все равно кого хвалить, все равно перед кем извиваться на пузе, все равно кому бесстыдно поддакивать. Все равно перед кем каяться во вчерашних подлостях а сегодня совершать новые, чтобы завтра было в чем каяться перед другим.

Опять страшный вздох.

— Боже, какая мразь! Какая мерзость! Свежее губят. Своркой, враньем, лицемерием... Вы... мы... Самая гордая нация мира ползает перед палачами, которые tiennent au sang Allemand...14 Ax разве не все равно! Сегодня немец, завтра камчадал, послезавтра еще какой-нибудь азиат! Разве не все равно, если душа погублена? Почему я был за границей в тот день... Я знаю, это было от страш­ного отчаяния... Они вышли, pour se faire mitrailler...15

— Chut! Il n'e faut pas parler16. Их все равно не вернешь.

— Да, их не вернешь. А как начинали! Помню, в доме Лаваля... Споры до утра! Горячие молодые глаза, дым, слова из-под самого сердца... Кондраша Рылеев, друг, такой светлый, пухом ему лю­бимая земля... Так подло его обманули на допросе!.. Доверчивы были, добры, чисты. Дети!.. Свет был в душах.

Помолчал.

— Сегодня видел арапчонка Клейны, и сердце отчего-то сжалось. Молодой, звонкий, как сверчок, верткий, как обезьянка... Я вспомнил молодого Пушкина. Именно такой был. Нет уж и Пушкина... Никого нет. А имеющиеся лучше бы не оставались.

— Как можно, — прервал отец. — Укорять за жизнь нельзя, граф.

— А начинали ведь мы, — с каким-то даже злобным смешком продолжал граф. — Мы, недобитые. Натерпелись страха, пока нас было мало, и отдали кормило другим, которые пылали, а теперь сту­дят свой огонь в голодайском песке или в сибирских снегах... Вы ведь имели счастье встречаться с Михаилом Николаевичем? Ум­нейший из всей этой камарильи. И никак не может забыть грехов молодости, Лис Патрикеевич. Бросается во все стороны, слушает каждый ветер, лишь бы только себе не навредить. Погодите, он еще будет сидеть у всех в печенках, я его знаю... А это ведь мы, это мы принимали в круг — первых. Я вспомнил Пушкина... Так вот, его ближайшего друга принимала в общество эта свинья с титулом гра­фа. И вот Пущин в Сибири, наверно, умер, а свинья живет, делает вид, что забыла молодые честные слова. Да еще, наверно, говорит о «горячей молодости», что «мы тоже были такими», что «все это пройдет». А прикажут — будет вешать эту молодежь... Нет худшей свиньи, нежели отступник, который ради желудка, ради привиле­гий предал клятвы юности и делает вид, будто он все такой же и ничего не изменилось... Были фрондеры, а теперь один государ­ственный муж, второй — пал-лач!!! О боже, боже!!!

— Успокойтесь, граф, не надо.

— Жить не надо, если предал жертвенник, если кадишь палачу, вот что я вам скажу, князь... Жить не надо... Не надо прятать го­лову в песок. Героическая эпопея! Большой эксперимент! Вот чем он закончился. Трупами и изменой. Были юные, чистые сердцем люди, а теперь старые мерзавцы, погубившие родину.

Испуганный этими словами такого спокойного на вид человека, Алесь тихо вышел из комнаты.

Он шел в темноте к очень далекому, почти невидимому свету, который пробивался впереди сквозь большую щель. Глухо звучали шаги. За окнами едва вырисовывались в темени ночи угрожаю­щие кроны парковых деревьев. Там, за освещенной дверью, ждали Майка и друзья, там была радость...

Он шел, а в ушах его все еще звучали приглушенные слова:

— Ténèbres! Ténèbres!

IX

В Пивощах случилось так.

Деревня была большая, на четыреста ревизских мужских душ, и жила с рыболовства, — богатые и средние мужики арендовали у своего пана рыбные тони на неисчислимых старицах Днепра, — и извоза. Земли было не так уж и много, да и та наполовину плодо­родный лессовидный суглинок, а остальная — песок да тяжелая глина. Пивощи лежали на песчаных пригорках, окруженные с трех сторон старицами и мокрыми плавнями.

Пивощинцам по этой причине было легче, нежели крестьянам Кроеровщины, второй деревни пана Константина. Там шестьсот остальных ревизских душ жили на земле, богаче которой была только земля Загорского-Вежи, и сполна отрабатывали повинно­сти. Им приходилось три дня в неделю, по условию, работать от темна до темна, а с пятнадцатого мая по пятнадцатое августа — с пяти часов утра до заката солнца, учитывая три с половиной часа на обед и отдых.

Работали много, как будто пан Кроер имел не тысячу душ, а каких-то несчастных сто. Много еще и потому, что Кроер в свои сорок пять лет ходил все еще в холостяках, а такие обычно ис­страчивают меньше. Но ведь известно: неженатый пан порой бо́льшая беда, нежели тот, у кого пятеро детей. А у Кроера был еще и несчастный для мужиков разгульный характер. Жениться он вообще не хотел и еще больше не хотел после смерти увеличи­вать богатство Загорских, которым переходили в наследство через мать Алеся, «любимицу троюродную сестричку, святую дуреху», деревни пана. Поэтому пан Константин и пиршествовал так. Удер­жу он не знал.

Потому мужики и работали на него лишний день, как это за­ведено было у более мелких панов, еле державшихся на своих считанных волоках.

И это в то время, когда по всему Приднепровью обычное пра­во предусматривало два дня барщины. Два дня по четырнадцать часов. Требовать большего — паны знали — невыгодно. Обыч­ное право велось едва ли не с литовских времен, когда надо было угождать, чтобы пограничные земли не совершали измены, и за века так въелось в плоть и кровь жителей, что менять его было просто опасно: начнут работать через пень-колоду, не будут сле­дить за господскими земледельческими орудиями, переломают их — «гори они ясным пламенем, если такое уж дело». А тогда поля зарастут костром, и ни шиша не получишь с них.

Да и повинности тяжеловаты на два панских дня. Хозяину дома следовало за день вспахать сохою — не мельче двух вершков — половину десятины глинистой земли, либо заборонить морг, либо