Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич Страница 26

— А разве это язык для князя? — улыбнулся Мстислав. — Это, брат, так... Мужики разговаривают, так как их никто не учил. Раз­ве их язык сравнишь с французским? Он беден и груб.

— Пожалуй, что и так, размышлял вслух Алесь. — Но ведь почему они не стыдятся разговаривать на этом грубом языке, ког­да повелевают мужикам: «Пришли сегодня сыновей с бреднем. Паны уху будут кушать, так, может, какая-нибудь рыбина и впу­тается?» И тут уж не стыдятся таких грубых слов, как «бредень», «впутается». Что-то тут не в порядке. Тебе что, тоже не нравится?

— Мне нравится, — после длинной паузы ответил Мстислав. — Мне даже кажется, что он мягкий, только ихнее ухо не слышит... Тут, понимаешь, что-то вроде пения рогов на псовой охоте. Италья­нец от него уши зажмет, это для него, как Бетховен после Беллини, а между тем нет для уха настоящего охотника музыки слаще этой.

Помолчал.

— Только... не нашего ума это дело. Потом домыслю.

В этот момент на круг почета въехала стародавняя карета ше­стериком. Остановилась перед лестницей.

— Ошибся, — глаза Мстислава смеялись, — появилась наконец и добросердечность. — Вот, брат, веселья будет.

Лакей объявил каким-то особенно высоким голосом:

— Благородная пани Надея Клейна с дочерью.

Саженного роста лакей прыгнул с запяток и с лязгом отбросил подножку, раскрыл дверцу.

— Проше...

В карете что-то шевелилось, не желая вылезать.

Второй лакей успел за это время помочь кучеру приподнять гальму (пани, видимо, все время повелевала держать ее на колесе, боялась быстрой езды) и снял с главного коня мальчика-форейтора, у которого затекли ноги, а из кареты все еще никто не выходил.

— Сейчас будет смех, — повторил Мстислав.

Из кареты послышалось бурчание. Потом кто-то передал на руки первому лакею моську, очень толстую и обрюзглую, но — чудо! — совсем не противную. Потом еще одну. Лакей напрасно пробовал прижать их к груди одной рукою, чтобы подать вторую кому-либо, кто сидел внутри.

— Собакам неудобно, — сказало из кареты бурчащее старче­ское контральто. — Держи Кадошку лучше, черт безмозглый. А Виолетту опусти... Ты что, не видишь, что она нужду справить хо­чет?.. Да не сунь ты мне свою руку. Что мне, сто лет?

Опять чудо: мимо Алеся поспешил к лестнице отец. Весело под­моргнул сыну. Сбежал вниз и, подойдя к дверце, галантно под­ставил руку.

— И ты еще тут, батенька... Не рассыплюсь, по-видимому, как-то.

И тут, наконец, появилась из кареты и стала медленно опу­скаться фигура старой женщины, такая необыкновенная, что Алесь вытаращил глаза.

Старуха была одета в коричневый наряд с кружевами, такой широкий, что вся ее низенькая фигура казалась похожей на не­большой стожок сена. На седых буклях неприступно возвышался белоснежный высокий чепец. Лицо старухи выглядело особенно темным под этим чепцом, пергаментно-коричневым. Но темнота эта не была безжизненной, слишком уж здоровый бурый румянец выступал на щеках.

— Ну-к, — прозвучало контральто, — давай поцелуемся разве что ли... Постарел ты, лоботряс, постарел... Спокойствие стало в глазах.

— Какое тут спокойствие, — улыбнулся отец.

— Я и не говорю, что совсем спокойствие. Просто больше чем надо его стало. А молодчина был. Помнишь, мужа-покойника как из воды выхватил? Хват был, хват.

Она взглянула на лакея с иронической ухмылкой, потому что тот недоуменно смотрел на Виолетту, явно не зная, что ему теперь делать. Виолетта лежала, растопырив все четыре лапы.

— Возьми уже ее. Отдай Янке. Пускай лежит в карете, если переела. Сдержаться не могла, прожора жадная... А сам ступай в людскую... Выпей...

Пытливо взглянула на отца.

— Надеюсь, не поскупился ты на горелку для людей?

— Не поскупился.

— Ну-ну. Тогда уж когда струбишь богатство — приходи ко мне. Хлигель отведу для тебя, да и для собак твоих.

И окликнула в карету:

— Вылезай, Ядя. Не бойся, не обидят. Люди все добрые — на каждого приходится государю бич держать да сворку запасать.

Из кареты второй лакей достал маленькую и стройную, как куклу, девочку лет девяти. Девочка была, тоже как кукла, одета в голубое шелковое платье, высоко, почти под мышками, перехва­ченное тонюсеньким пояском. Волосы девочки, пепельные, неве­сомые, лежали в длинной — на греческий манер прическе.

— Вот мученица маленькая, — произнес нежно Мстислав.

Алесь не смеялся. Клейна не была ему смешной. Слишком хо­рошо, протяжно, совсем как какая-то деревенская бабушка, гово­рила она по-мужицки. И было в ее речи то, чего не бывает не у деревенских людей: законченная мелодичность каждого предло­жения, свойственная мужицкой речи. Как вдох и выдох. Сколько набрала воздуха в грудь — столько и отдала, им и пропела пред­ложение, щедро не оставив для себя ни малости воздуха, чтобы вымолвить еще одно слово.

А малая Ядвига и вообще трогала его. Такая маленькая, как кук­ла. И ротик кукольный. И огромные синие глаза смотрят с такой невинностью и добротой.

А старуха уже жаловалась отцу:

— Что это за время пошло? Что уже за доленька такая лихая, последняя? Тракт камнями замостили ироды эти глупые. Гремит и гремит под колесами. Раньше ведь как хорошо было! Пыль мягонькая. как тот одуванчик, рессор тебе никаких. А теперь! И брусчатка, и рессоры. Будто камнями меня всю дорогу били, как первомученика Стефана, Бог ему пусть за все отплатит добром... Рессор навыдумывали... Это уж хуже корабля, на котором к мужу на Кавказ ехала, — так укачивало. После них это уже последние времена наши наступают. Последняя годиночка наша. Мудруют люди!

Ядя прижалась кукольным личиком к ее руке, и еще более неж­ной и свежей казалась кожа на щеках девочки по сравнению с темными пальцами старухи.

— Взгляни, — шепнул Алесь Мстиславу. — Это еще что?

В катере еще что-то зашевелилось, а потом из нее вылез кто-то такой странный, что Алесь вздохнул. У этого десятилетнего чело­века совсем не видно было носа. Кожа черная, как вакса, и поэто­му нос нельзя было сразу заметить. Черный, как сажа, стоял возле кареты мальчик в голубой курточке, и только влажно блестели его белые зубы.

— Янка, — обратилась к нему Клейна, — прыгни, любушка, в карету, положи там эту холеру ненасытную. Пускай дрыхнет уже, ну ее к лешему.

— Да уж сейчас, — басом ответил тот в тон старой пани и с теми же деревенскими интонациями. — Давайте уж сюда.

И полез в карету, взяв моську за толстую шкирку.

Отец с некоторым удивлением смотрел на непонятное явление.