Том 3. Мартышка. Галигай. Агнец. Подросток былых времен - Франсуа Шарль Мориак Страница 21

— Разве есть какая-нибудь разница между Салонами и нами? Чем мы лучше Салонов?

Верхняя губа г-жи Агаты приподнялась над белыми, но некрасивыми зубами, над выступающими вперед клыками: она улыбалась.

— Спросите у вашей матери. Я этого не знаю.

— Но все-таки скажите! Какая разница?

Учительница мягко ответила:

— Такая же, какая существует между черным и красным муравьем, моя девочка.

— Не понимаю, — сказала Мари.

— Здесь нечего понимать, дитя мое.

Она была урожденная Камблан. Граф де Камблан принадлежал к одному из самых что ни на есть знаменитых, начиная с XVI века, гасконских родов. В течение одного дня она была женой барона де Гота; и то, что барон в самый вечер их свадьбы сбежал с сыном садовника ее отца в купе, зарезервированном для Агаты, ничего не меняло: до тех пор, пока брак не был расторгнут в Ватиканском суде, она носила фамилию, которая принадлежала первому авиньонскому папе Клименту V. В ее глазах и Салоны, и Дюберне барахтались где-то далеко внизу. И она гораздо выше ставила совсем простых людей, вроде Плассаков, которые ни на что не претендовали. При этом Агата полагала, что и сама она тоже уже ни на что не претендует. Ее супруг в один день привил ей отвращение и ненависть ко всему их сословию. Во всяком случае, именно это побудило ее уговорить отца отпустить ее к Дюберне в качестве домашней учительницы. Отец, который ставил себе в заслугу, что верит только в землю и всем готов ради нее пожертвовать, вбухал кучу денег в свой виноградник в Бельмонте, хотя ему и в голову не пришло заменить старые лозы новыми. Он бесприбыльно продавал урожай, довольствовался очень скромным доходом от сданной в ипотеку собственности, а из-за тотализатора каждый месяц ополовинивал зарплату своей дочери. Жители Дорта говорили: «Она отказалась от своих привилегий, чтобы содержать отца». Однако работа вовсе не мешает человеку соответствовать своему происхождению. Для Агаты в самом деле ничего не изменилось. Люди ни за что не смогли бы догадаться, что она намеренно снизошла до того уровня, на котором находился человек, который был ей нужен. Рядом с ней Николя мог пойти далеко и достичь больших высот. Она войдет в его жизнь рано или поздно. Сейчас он избегает ее; но, если у человека есть воля, он может добиться чего угодно, даже в любви. К хлипкому Бертрану де Готу, этому жалкому женоподобному созданию, Агата никогда ничего не испытывала; она убеждала себя, что при известных усилиях сумела бы удержать его. Доказательство тому она видела в поведении Армана Дюберне, иногда подстерегавшего ее… Ей даже пришлось поставить задвижку на дверь своей комнаты. Так вот, как поступил бы Плассак, надзиратель лицея, сын женщины, сдававшей когда-то напрокат стулья в соборе, если женщина из рода Камбланов в один прекрасный день сказала бы ему, открылась бы ему… Сейчас он боится оставаться с ней наедине. От застенчивости. Она слишком пристально глядит на него, она это понимает. Но она так жаждет его!

— Госпожа Агата, вы не слушаете меня!

Она вздрогнула. Девушка говорила, может быть, уже давно.

— Почему вы вдруг оказались против нас? Ведь это же благодаря вам я с ним познакомилась!

— Вы с ума сошли! Плассак — мой друг. Этот Салон его сопровождал. Что я могла сделать?

— Госпожа Агата! Вы такая проницательная, не может быть, чтобы вы не заметили с самого начала, что произошло между Жилем и мной. Вы все поняли и сами организовали наши встречи. Я этого никогда не забуду…

Ее лицо пылало: нет, эта маленькая дурочка не шутила, она действительно полагала, что это ее любовь тронула сердце учительницы! Ни на одну секунду у Мари не возникло подозрения, что, поощряя их встречи, она думала лишь о том, как бы ей самой встретиться с Николя; он больше не избегал ее — нет, не из любви, конечно! На этот счет у нее не было никаких иллюзий: он повиновался юному Салону. Он согласился уйти с ней в заросли только затем, чтобы оставить наедине Жиля и Мари. Но зато ей наконец довелось испытать, что такое счастье.

Она подошла к окну, толкнула ставни. Небо потемнело. На черепичные крыши черной массой надвигалась гроза. Ласточки летали совсем низко. Вихрем кружилась пыль. Встревоженные мухи жалобно жужжали, словно их жалоба могла достичь небес. Г-жа Агата обернулась к Мари, ее лицо ничего не выражало. Она сказала строго:

— Я никогда бы не подумала, что семнадцатилетняя девушка, так хорошо воспитанная, без памяти влюбится и будет думать о замужестве… Ваша мать все правильно поняла: она прощает меня за то, что я и представить себе не могла, как между девушкой из семьи Дюберне и одним из Салонов…

— Но ведь вы только что сказали, что между нами разницы не больше, чем между красным муравьем и черным…

— Я сказала это, чтобы рассмешить вас: я не переношу, когда вы плачете.

Мари уселась к ней на колени, прижалась к ней.

— Вы меня все-таки немножко любите. Признайтесь, что вы все-таки чуточку любите меня.

Да, в этот момент она и в самом деле немного любила ее.

— Приласкайте меня, — сказала Мари.

Г-жа Агата, словно баюкая ребенка, тихо, монотонно запела любимую колыбельную семейства Камблан: «Лас-ко-вый мой, лас-ко-вый…»

— Вы сейчас раздавите меня, вы душите меня, пустите!

Мари разгладила кончиками пальцев свое платье. Она смотрела на г-жу Агату немного свысока.

— Если бы вы захотели… Почему вы не хотите?

— Я не должна идти против воли вашей матери.

Девушка возразила, что от г-жи Агаты зависит изменить эту волю. Учительница отвечала, что у нее нет такой власти. И потом, не обернется ли это несчастьем для Мари? Кто он такой, в конце концов, этот несчастный Салон?

— О! Мадам! Если бы вы его знали!

Она сухо ответила:

— Вы знаете его не больше, чем я. Вы понятия не имеете, что он собой представляет. Вам просто хочется, чтобы он обнял вас, этот жалкий увалень! Что касается меня, то я нахожу его мало привлекательным, — добавила она с внезапной резкостью.

Мари подумала, что она шутит, и возразила, смеясь:

— А я нет! Я нахожу его весьма привлекательным… Правда, он не очень-то следит за собой, — с нежностью в голосе добавила она, потому что не было ни одной черты в Жиле, которая не была бы дорога ей, даже взъерошенные волосы, не очень чистые, как у школяра, руки, несвежие рубашки и