Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич Страница 20

Зато отец совсем изменялся, заходя в круглый картинный зал. Здесь он мог говорить и говорить. Плохо или хорошо, но он давал сыну часть того воодушевления, которым горела его душа.

Поучиться было чему. Здесь была одна из ранних мадонн Боттичелли и один из его картонов к «Божественной комедии», мадонна Рафаэля, тоже ранняя, из тех, которые нынешние зна­токи начинают ценить даже выше его поздних творений. Был поздний «Святой Иероним» Тициана, одна из тех картин, в кото­рых старый мастер почти приблизился к импрессионизму. Было несколько женских портретов Лукаса Кранаха, на которых так привлекательно сочетаются высшая одухотворенность с глазами и усмешкой хитрой лисички. Строго чернели нагромождением предметов гравюры Дюрера и мягкими пятнами света и тени клу­бились гравюры Рембрандта.

Много места занимали темные и теплые голландцы. Огромные натюрморты из плодов могла бы, казалось, наделать страшная гроза, наломав их в бесконечном саду. А натюрморты охоты за­ставляли бояться, что после жестоких охотников, совершивших это, в природе не осталось ничего живого. Наивным юмором зву­чал «Мартинов день» Йорданса. Отдельно висела страшная «Река Сикс» Босха и, будто оттеняя ее, «Пословицы» неизвестного голландца. Висел пейзаж Пуссена и серия экзотических картин Юбера Робера. В отдельной нише-фонаре висел бриллиант коллекции — «Большая Венера» Рембрандта: теплое, живое и величественное тело на фоне золотой парчи. Ласкали взор вытянутые в мрачное небо «Апостолы» Эль Греко. И рядом с ними манерно-нежными и слишком реальными выглядели золушки коллекции — портреты Ачешкевича и натюрморты Немцевича, единственных местных художников.

— Все же местные, так пускай себе и они висят.

И все-таки наиболее привлекал к себе Алеся тот самый «Маль­чик с конем» Мантеньи. Было в этой картине что-то наивно-привлекательное и мудрое.

И не в том дело, что мальчик был — вылитый Он, хоть и в чужом заморском костюме, а конь — настоящий Урга, тот самый Урга, полюбивший его, Алеся, больше других, так как наездник не оскорбил его даже чрезмерным недоверием на барьере, даже позором шенкелей, когда конь понимает без них, как ему следует поступать.

Не в этом было дело.

Дело было в том, что сквозь листья густо-зеленой яблони с золотыми плодами просматривался такой пейзаж, какого не бывает на земле, пейзаж неизвестной голубой страны, в которую спокой­но и уверенно шагали человек и белый конь.

...В одиннадцать его клали в кровать. За окном, среди листвы дрожал и качался масляный фонарь, шелестели листья итальянского тополя и долетал с Днепра недоуменный ночной крик серой цапли.

Алесь засыпал, удовлетворенный собой.

А ночью приходили запрещенные, скверные мужицкие сны. Ему снился сеновал и гнезда ласточек над головой. Он снова видел росные прокосы и самого себя с баклагой на плече... Ему виде­лись глаза коровы, ее утомленные сытые вздохи в темноте хлева и журчание струй молока в пенный дойник... И тогда ему хотелось плакать во сне, но он осознавал, что сны эти не соответствуют ему, что к ним нет возврата.

...И вставало над землей молочное море туманов, а из них вы­совывались конские головы на длинных шеях. Белые и мудрые конские головы.

VI

Окончился месяц трав, отцвел за ним месяц цветов.

Отнесло ветром ореховую пыльцу, сгинула до следующих на­дежд и новой весны вампир-трава, отошли пестро-зеленые «ко­пытца марииной ослицы» — копытни. Пришел пчелиный, косозвонный месяц цвета лип.

Все изменялось. Ничто не изменялось только в Загорщине.

И вот однажды, проснувшись позже обычного от приглушенно­го звона часов, Алесь ощутил: что-то не так. Не вошел Фельдбаух, не появилось в двери мрачноватое лицо доброго Кирдуна.

И мальчик на какое-то мгновение ощутил себя одиноким в оставленным на произвол судьбы. Лишь на одну минуту, так как в следующий момент он вспомнил, что пришел тот день и с ним, возможно, какая-то свобода, возможность быть хоть немного хо­зяином самому себе.

На это намекала одежда, свободно разложенная на спинке кре­сел, и то, что дверь в ванную комнату была отворена, — делай сам, что хочешь. С наслаждением вспомнив это, он потянулся и вдруг, будто кем подброшенный, сел на кровати.

За окном послышался гулкий звук. Откуда-то из-за дома, с бе­рега паркового пруда ударила пушка. Потом второй раз... третий... восьмой... одиннадцатый.

Дверь отворилась резко, как будто тоже от удара пушки. На пороге стоял пан Юрий, белозубый, загорелый. Махровый персид­ский халат распахнулся на груди. От всей фигуры, от волнистых густых усов, от синих смешливых глаз так и веяло здоровьем.

— Поставить на ноги бездельника-князя, — грозно рыкнул отец. — Бездельник-князь спит и не знает, что его ожидают боль­шие дела.

Алесь не успел спохватиться, как сильная мужская рука рвану­ла одеяло и молниеносно, особенно звучно хлопнула по мягкому месту.

— Stehe auf1, — грянул отец, на минуту так удачно прикидыва­ясь Фельдбаухом, что даже страшно стало. — Eine außerordentlich perfekte Fürterhalbwüchsigerverrichtung ist keine Bettharung auf'ne Vonsichselbstvollziehung, nüch?2

И стащил сына за ногу с кровати.

— Умываться, умываться вместе.

В ванной комнате, возле глубокого бассейна, отец сбросил ха­лат и пантуфли, и только тут сторонний заметил бы, как они по­хожи, пан Юрий и Алесь. Мальчишеские, но сильные формы сына обещали со временем сделаться похожими на гладкие и мощные формы отца.

Отец неожиданно уловил его и, приподняв, так ловко бросил головою в бассейн, что Алесь колесом перевернулся в воде.

— Адмирал, человек за бортом! — крикнул отец, затем вслед плюхнулся в голубую воду и схватил сына за пятку. — Купание Ахилла начинается. В роли матери героя князь Юрий Загорский.

...После купания они оделись в соседней комнате, и это было очень похоже на маскарад, так как оба одели поверх батистовых сорочек с кружевной грудиной и узких штанов до колен еще и широкую местную одежду, которая поджидала десятилетиями по­добных случаев, лежа в сундуках между листьев дорогого турец­кого табака.

Отец возложил на себя суконный поднизень вишневого цвета, а поверх него красную, вытканную золотом чугу, кряхтя, натянул малиновые сапоги и красные замшевые перчатки. Потом сын помог ему обернуть вокруг талии златотканый слуцкий пояс. Отец прижал конец пояса ладонью на животе и медленно вертелся, следя, чтобы пояс лег красивыми складками.

Теперь пришел черед Алеся. Он тоже натянул сапоги, только белые. Потом, вместо поднизня, отец накинул на него широкую белую сорочку с одним плечом, — на втором ее закололи серебряной фибулой. Поверх сорочки пан Юрий, по-мужски неловко, одел