Свадьба за свадьбой - Андерсон Шервуд Страница 18

Он перевел взгляд с неподвижного тела старшей женщины на младшую и улыбнулся. «Я могу войти в ее дом, — подумал он, ликуя. — Она не может запереться от меня, она не хочет запереться от меня». Было что-то такое в лице его дочери — он мог читать по нему обо всем, что происходит в ее голове. Младшая женщина смотрела теперь на Деву, и ясно было, что тупой страх, всецело ею завладевший, когда ей так бесцеремонно приказали войти в комнату и перед ней принялся расхаживать обнаженный мужчина, начал ослаблять свою хватку. Она размышляла против собственной воли. Вот он, этот мужчина, ее собственный отец, он голый, как зимнее дерево, он движется по комнате и время от времени останавливается поглядеть на нее; тусклый свет, Дева и свечи, что обрамляют ее своим пламенем, фигура матери, лежащей на постели. Отец пытается рассказать ей какую-то историю, и она хочет ее услышать. Каким-то образом она касается и ее, какой-то сокровенной части ее существа. Ясно как дважды два, что история эта не годится, так невыносимо, страшно не годится, чтобы ее рассказывали, чтобы она ее слушала, но она хотела услышать ее прямо сейчас.

«В конце концов я оказался прав, — подумал Джон Уэбстер. — То, что здесь происходит, женщину возраста Джейн может сотворить заново или полностью разрушить, но в конце концов все получится как надо. В ней тоже прячется жилка жесткости. Теперь в ее глазах я вижу какое-то подобие здоровья. Она хочет знать. Узнав, она, может статься, не будет больше бояться мертвых. Что от века пугает живых? Только мертвые».

Шагая взад-вперед в тусклом свете, он вернулся к своему рассказу.

— Вот что произошло между твоей матерью и мной. Я приехал в дом друга ранним утром, а твоя мать должна была добраться поездом ближе к вечеру. Из ее мест было всего два поезда, в полдень и около пяти, и поскольку для того, чтобы успеть на первый, ей пришлось бы подняться среди ночи, мы все не сомневались, что она приедет позже. Мы с другом собирались провести день, охотясь на кроликов в окрестных полях, за городом, так что вернулись около четырех.

У нас было довольно времени, чтобы выкупаться и одеться до приезда гостьи. Когда мы вернулись домой, ни матери, ни сестры моего друга не было, и мы решили, что в доме и вовсе никого нет, кроме прислуги. А на самом деле, видишь ли, гостья приехала полуденным поездом, но мы-то не знали, и служанка нам не сказала. Мы поспешили наверх, чтобы раздеться, а затем вниз, в сарай — мыться. В те времена ванны в домах не держали, так что служанка наполнила нам две ванны и поставила в сарае. Справившись с этим, она исчезла, попросту убралась с глаз.

Мы шатались по всему дому голые, вот прямо как я сейчас. И вот я выхожу голый из этого сарая и иду вверх по лестнице в свою комнату. Началась уже самая жаркая пора дня, и в комнате уже было почти темно.

Снова Джон Уэбстер уселся рядом со своей дочерью на кровати и снова взял ее за руку.

— Я поднялся по лестнице, прошел по коридору и открыл дверь в комнату, в глубине которой стояла, как я думал, моя кровать — я разложил на ней вещи, которые с утра достал из саквояжа.

Понимаешь ли, как получилось: накануне ночью твоя мать поднялась с постели там, в своем городе, ни свет ни заря, и, когда она добралась до дома моего друга, его мать и сестра уговорили ее раздеться и улечься в кровать. Она даже не распаковала вещи — просто сбросила одежду и нырнула в простыни, такая же голая, каким был я, когда с бухты-барахты нагрянул к ней. День оказался жарким, и потому, я думаю, спала она неспокойно и, ворочаясь, сбросила постельное белье.

И вот она лежала, видишь ли, абсолютно нагая на постели, в колеблющемся свете, а я был необут и потому вошел к ней совершенно бесшумно.

Эта минута была для меня поразительна. Я подошел вплотную к кровати, и она оказалась всего в нескольких дюймах от моих рук, опущенных вдоль тела. В моей жизни не было пленительнее переживания, связанного с твоей матерью. Как я уже говорил, она тогда была очень тонкой, и ее вытянутое тело казалось таким же белым, как простыни. В то время мне еще никогда не доводилось находиться подле раздетой женщины. Я был только что после купания. Видишь ли, это было почти как свадьба.

Как долго я простоял там, глядя на нее, — не знаю, но она-то в любом случае знала, что я стою рядом. Ее взгляд поднялся ко мне из сновидений, словно ныряльщик, выплывший из морских глубин. Быть может — а ведь так может быть, — что ей снился я или какой-то другой мужчина.

Как бы то ни было, в то мгновение она не испугалась, не вздрогнула. То и в самом деле была минута нашей свадьбы, видишь ли.

О, если бы мы только умели жить так, как жили в эту минуту! Я стоял там, глядя на нее, а она лежала на кровати и глядела на меня. В наших глазах конечно же светилось тогда что-то живое. Я тогда не понимал всего того, что чувствовал, но потом, много лет спустя, когда я гулял за городом или ехал куда-то на поезде, — я думал. О чем же я думал? Видишь ли, был вечер. Я хочу сказать, что годы спустя, когда я порой оставался один, когда наступал вечер и я оставался один, я смотрел вдаль, за холмы, или на реку, что прочерчивает белую полосу далеко внизу, если встать на вершине скалы. Я хочу сказать: все эти годы я потратил на то, что пытался снова поймать ту минуту — а теперь она мертва.

Джон Уэбстер с отвращением всплеснул руками и поспешно спрыгнул с кровати. Тело его жены зашевелилось, и она приподнялась и встала на четвереньки. На мгновение она замерла в таком положении и стала похожа на какое-нибудь огромное и неповоротливое животное, больное, изо всех сил пытающееся подняться и пойти.

А потом она все-таки поднялась, прочно уперлась ступнями в пол и медленно побрела прочь из комнаты, не глядя на них обоих. Ее муж стоял, вжавшись спиной в стену, и смотрел ей вслед. «Ну что ж, ей конец», — угрюмо подумал он. Дверь ее комнаты медленно надвигалась на него. Наконец она закрылась. «Иным дверям положено всегда оставаться закрытыми», — сказал он самому себе.

Но рядом по-прежнему была дочь, и она его не боялась. Он подошел к шкафу и, достав оттуда одежду, принялся одеваться. Он понял, что минута эта ужасна. Что ж, он разыграл все карты, что были у него на руках. Он был обнажен. А теперь он должен забраться в свою одежду, одежду, которая, он чувствовал, абсолютно бессмысленна, до предела уродлива, ибо безвестные руки, ее создавшие, не были движимы стремлением творить красоту. Нелепая мысль пришла ему в голову. «А есть ли у моей дочки чувство момента? Может, она сейчас сумеет мне помочь?» — спросил он себя.

И тут сердце подпрыгнуло у него в груди. Джейн вдруг повела себя так мило. Пока он наскоро напяливал одежду, она отвернулась и уткнулась лицом в постель, приняв точно ту позу, в какой минуту назад лежала ее мать.

— Я вышел из той комнаты в коридор, — заговорил он. — Мой друг как раз поднялся по лестнице и зажигал в коридоре лампу, она была прикреплена к скобе в стене. Ты вполне в состоянии представить, какие мысли в тот момент проносились в моей голове. Мой друг посмотрел на меня, ничего еще не зная. Ему, видишь ли, еще невдомек было, что в доме женщина, но он видел, как я выходил из комнаты. Когда я вышел и закрыл за собой дверь, он как раз зажег лампу, и она осветила мое лицо. Наверное, что-то в выражении моего лица поразило его. Позднее мы с ним никогда не говорили об этом. Оказалось, оба мы были смущены, напуганы тем, что произошло и только должно еще было произойти.

Я, видно, вышел из комнаты, пошатываясь, как лунатик. Что было у меня на уме тогда? Что было у меня на уме, когда я стоял рядом с ее обнаженным телом, и что — еще раньше? То была сцена, которая в жизни не может повториться. Только что ты видела, как твоя мать ушла к себе. Тебе, не ошибусь, любопытно, что у нее на уме. Я могу ответить тебе. У нее на уме нет ничего. Она превратила свой ум в пустырь, куда нет дороги ничему, что наделено смыслом. Она потратила на это всю свою жизнь, как и, не ошибусь, большинство людей.

А что до того вечера, когда я стоял в коридоре и лампа освещала меня и друг мой глядел на меня и гадал, что же такое стряслось — об этом-то в конце концов я и должен попытаться тебе рассказать.