Я, Юлия - Сантьяго Постегильо Страница 7

Тот, по-прежнему стоявший с открытым ртом, промычал что-то в знак согласия. Пертинакс, Гельвий и оба Сульпициана уселись на скамьи. Рядом с ними расположился почтенный Дион Кассий. Вскоре подоспели остальные сенаторы.

Как только театр заполнился, запели трубы: букцинаторы изо всех сил надували щеки, чтобы въезд императора выглядел возможно более торжественным. Коммод прибыл на коне; края широкой пурпурной тоги свисали с боков животного. Миновав нижние скамьи, он поднялся по длинному деревянному пандусу, воздвигнутому для того, чтобы конь мог, не поскользнувшись, въехать на сцену. Золотые подковы сверкали в солнечных лучах.

– Это один из коней, которого запрягают в императорскую квадригу «зеленых». Ту, что всякий раз приходит первой в Большом цирке, – заметил молодой Тит, в чьем голосе сквозили страх, восхищение и презрение: так подействовало на него впечатляющее явление императора.

– Да, – согласился Пертинакс, привычный к сумасбродствам Коммода.

Гельвий, Сульпициан-старший и Дион Кассий также не выказали удивления.

Все это было настолько броско и причудливо, что могло бы показаться смешным, если бы у сидевших на скамьях не сводило внутренности от ужаса. Что замыслил непредсказуемый император, зачем он собрал в этом странном месте всех магистратов, включая сенаторов, и прочих достойнейших людей Рима? Да еще привел сюда гвардию? Именно это больше всего тревожило Пертинакса – пять сотен вооруженных до зубов преторианцев за его спиной. Он повернулся к Диону Кассию:

– Что ты думаешь обо всем этом, друг мой?

– А вот что, – Кассий говорил почти шепотом. – Калигула однажды сказал: «О, если бы у римского Сената была только одна шея!» Он мечтал расправиться с нами одним махом. Во всяком случае, так гласила молва. А теперь тут, в театре, больше мечей, чем у нас голов. Вот что я думаю.

Пертинакс ответил легким кивком. Подтверждались его худшие подозрения.

Снова зазвучали трубы. Император спешился, уселся на большой трон, поставленный посреди сцены, затем вытянул руку ладонью вниз, как бы приглашая всех присутствующих сесть. Сенаторы так и сделали; преторианцы остались стоять. Те, кто занимал верхний ярус, также не стали садиться, чтобы лучше видеть происходящее. К тому же они не были уверены, что жест императора касался всех, а не только сенаторов. Общее правило было таким: если Коммод ведет себя непонятно, лучше не делать ничего. И на всякий случай задержать дыхание.

Обычно во время заседаний Сената оба консула текущего года занимали места по обе стороны от императора. Но было трудно сказать, кто исполняет обязанности консулов, более того – какой нынче год и месяц. Коммод давно уже продавал консульские должности, чтобы пополнять свою личную казну и устраивать дорогостоящие увеселения – гладиаторские бои, невиданные до того охотничьи забавы, великолепные состязания колесниц. После того как префектом претория стал злосчастный Клеандр, консульство покупали не менее двадцати пяти раз.

Но в этот раз на сцене театра Марцелла, перед троном сиятельного Коммода, стоял только один человек: новый глава преторианцев, всемогущий Квинт Эмилий Лет.

Коммод не стал обращаться ни к сенаторам, ни к остальным собравшимся – лишь посмотрел на Квинта Эмилия и произнес одно-единственное слово:

– Приступай.

Это прозвучало как приговор. Пертинакс, его сын Гельвий, Дион Кассий, Тит Флавий Сульпициан с сыном, молодой Аврелий Помпеян и многие другие сенаторы в ужасе обернулись на средний ярус, где разместились преторианцы в полном составе. Однако ни один солдат не шевельнулся, ни одна рука не поползла к рукоятке меча. Квинт Эмилий подошел поближе к рядам скамей, развернул папирус и принялся громко читать:

– Император Цезарь Август Коммод намерен сделать важнейшее объявление перед Сенатом, представителями римского народа и императорской гвардией. Прежде всего, Император Цезарь Август извещает, что страшный пожар, опустошивший наш драгоценный город несколько недель назад, – это не проклятие, а знак, данный богами их собрату и представителю здесь, в Риме, императору Коммоду, воплощению Геркулеса среди жалких смертных. Это знак, указывающий на то, какое направление должны принять дела в Риме, новом Риме, что возродится из пепла после несчастья, разделившего нашу жизнь на «до» и «после». Пожар стал очистительным огнем, избавившим город от его прошлого, когда он существовал в мире смертных, и направившим его на Олимп, к богам, где лежит его будущее. Но чтобы заново начать свое существование, чтобы возродиться, город должен стать другим, не таким, которым был в языках жаркого пламени. Вот первое объявление: Рим отныне будет известен во всех землях не под старым именем, а под именем божественного предводителя, что руководит его возрождением. Итак, отныне все должны называть Рим иначе – Колония Коммодиана.

Квинт Эмилий прервался, чтобы перевести дух, и провел тыльной стороной левой руки по подбородку. Свиток был длинным – читать предстояло еще долго. Сенаторам, судя по всему, было что сказать, но никто не осмеливался вставить слово. Начальник преторианцев продолжил:

– Итак, новый город, новая эра. Славные дни, ознаменованные возрождением Рима, потребуют нового летосчисления. А потому, начиная с сегодняшнего дня, месяцы будут называться не так, как прежде. Каждый будет носить одно из имен божественного императора: Амазонский, Непобедимый, Феликс, Пий, Луций, Элий, Аврелий, Коммод, Август, Геркулесов, Римский, Преодолевающий.

Послышался легкий ропот. Пертинакс наклонился к Диону Кассию:

– То же самое сделал Домициан, последний из Флавиев. Поменял название месяцев.

– Но не всех, на это он не решился, – заметил тот, тоже шепотом. – А Коммод оставил лишь тот, что посвящен Августу. И, как будто этого недостаточно, дал городу новое имя.

Домициана закололи гладиаторы. Дион Кассий нахмурился: не потому ли Коммод в последние годы приказывал убивать гладиаторов – десятками, сотнями? Пожалуй, он не сошел с ума, как считали некоторые, и эта выходка была для него средством защитить себя.

Квинт Эмилий меж тем читал дальше:

– Завтра же утром будет обезглавлено гигантское изваяние Нерона, стоящее у амфитеатра Флавиев. На туловище водрузят голову нашего обожаемого, божественного императора Коммода, которому мы все обязаны столь многим. У ног статуи расположится лев, в память о том, что божественный Коммод есть новый Геркулес, вожатый римского народа среди всеобщего смятения и наш всесильный защитник в годину бедствий. Вечным напоминанием о его могуществе станет надпись на пьедестале: «Единственный левша, победивший двенадцать раз по тысяче соперников»[8].

На этом он закончил, сделал глубокий вдох и шумно выпустил воздух через рот. Потом свернул длинный свиток, отступил на несколько шагов и, поравнявшись с императором, добавил:

– Собрание окончено!

И так оно и было. Ни голосования, ни обмена мнениями, ничего. Коммод прямо-таки сиял. Встав с трона, он