Мальчики - Дина Ильинична Рубина Страница 68

ящик с множеством перегородок был отдан баночкам и тюбикам клеев для разнообразных материалов: для металла, кожи и дерева, для стекла и пластмассы. То, чего не нашлось в магазинах, было сделано, выточено, сварено и смонтировано самим мастером. Одним словом, тут было много диковинных штук, назначения которых внятно тогда не смог объяснить даже Жорка.

Но помню отдельно стоявшую тумбу из морёного дуба, где хранились только часовые инструменты. Россыпи часовых инструментов.

Жорка, ни к чему не прикасаясь, пальцем указывал то на один, то на другой и сыпал, сыпал названиями: нитбанк, ляуфциркуль, микрометр, штангенциркуль, тисочки параллельные… Всю эту абракадабру запомнить было невозможно, а мне так и абсолютно не нужно. Не понимаю, к чему от этой лекции во мне застрял «пинцет для правки обода баланса», от которого я уже лет сорок не могу отделаться…

Но из всего прочего ясно запомнился ящичек, такой старый смешной комодик, одновременно массивный и компактный, на потёртой крышке которого прерывисто золотилась надпись «Potans Bergeon». Жорка объяснил, что это – старинный швейцарский набор часовых инструментов.

Он и сейчас у меня перед глазами: вместилище драгоценного мастерства, собственность трёх поколений варшавских часовщиков.

Внутри комодика (крышка откидывалась) было два отделения: в одном – маленький микроскоп, называемый «потанс», в другом – множество отверстий, из которых выглядывали крошечные торпеды, готовые к запуску, – «пуансоны».

Я впервые заглянул за кулисы волшебного мира управляемого времени. Он оказался пугающе огромен. По сути дела, это был первый в моей жизни урок беспредельности и глубины незнакомого ремесла. Урок уважительного восхищения.

А Цезарь Адамыч, с молчаливой улыбкой сидевший за каким-то занятием с рашпилем в руках, не вмешиваясь в хвастливую Жоркину экскурсию, вдруг поднялся, мягко приобнял моего друга за плечо и так же мягко Жорку отодвинул. И плоский ящик со всеми этими таинственными богатствами неизвестного мне назначения плавно ушёл внутрь тумбы…

3

…Время от времени они наведывались к стеклодувам – их цех, обычный заводской цех с несколькими печами, с неимоверным количеством плетёных корзин, заваленных некрашеными ёлочными игрушками, находился минутах в пятнадцати ходу от лепрозория. Торопирену бывали нужны какие-то детали из стекла, он предпочитал выдувать их сам. Рабочие его любили, улыбчиво приветствовали, а мастер, которого все звали не по имени-отчеству, а странным прозвищем Дяденька, сразу пропускал его к рабочему месту. Торопирен никогда не приходил пустым: либо приносил бутылку, либо просто давал Дяденьке денег за «вне очереди», а тот уже сам распределял на братву.

Впоследствии Жорка не удивлялся тому, что Торопирен может сработать всё в любой человеческой профессии, он уже верил в него безгранично. Но в тот первый раз в стеклодувном цеху был потрясён тем, как ловко-плавно, как умно его гибкие руки, оплетённые венами, совершали все те действия, что и мастера вокруг. Жорка стоял столбом, не отрывая глаз от удивительного свершения: преображения огненной жидкости в прозрачную твердь. Пот стекал у него по лбу, бежал по носу к губам, но он не утирался, а всё стоял и глазами пожирал каждое движение: как окунает Торопирен кончик выдувной трубки в расплавленную массу из стекловаренной печи, раскалённой до 1200 градусов, как собирает текучий вязкий мёд на конце трубки и выдувает пузырь, и катит его по мраморной плите. Как голыми руками, лишь с помощью пропитанных водой подушечек из газеты придерживая кусок стекла, быстро придаёт ему щипцами форму, вытягивая языки и уши, защемляя кончик или округляя бок, а потом огромными ножницами отрезает ещё мягкие куски или делает длинные разрезы…

На Торопирена почему-то хотелось смотреть больше, чем на остальных: всё, что тот делал, было пронизано лаконизмом изящества. «Как балет на сцене, – подумал тогда мальчик. – И не боится обжечься?!»

Вокруг крутились разные люди, где-то там ещё был покрасочный цех, куда проносили корзины со стекляшками… А Торопирен, закончив дело, завернул в листы газеты стеклянные детали (те, что выдул вчера, уже остывшие) и, уложив их на дно картонного ящика, бросил взгляд на остолбенелого Жорку. Тот всё стоял, ошеломлённый новой гранью этого мира. Тогда Торопирен подмигнул ему, нырнул рукой в карман брюк и, достав ещё трёшку, что-то тихо сказал Дяденьке и вернулся к печи…

В тот раз он выдул для Жорки большую голубоватую рыбину с загнутым вбок хвостом! С плавниками! С чешуёй, с длинными выпуклыми глазами! Она казалась удивлённой и лукавой. Вокруг Торопирена, пока он работал, крутились, восхищённо матерясь, молодые рабочие, посматривая, как ловко тот шурует пинцетом и алмазными ножницами. Дяденька сказал: «Адамыч, мать твою, переходи ко мне, сколько тебя приглашать!» А тот отшучивался – чёрные с проседью кудри слиплись на лбу от пота, мышцы груди и спины блестят, перекатываются… Он, оказывается, сильный, понял Жорка. Сильный, но силу свою расходует экономно и умно.

Когда назавтра забрали остывший заказ, Жорка ступал бережно, мелкими шажками – не споткнуться бы! – прижимая к груди стеклянную рыбину, укутанную в газеты. Скосил глаза на своё достояние, проговорил:

– Вот бы где клёвый тайник получился…

– Где? – не понял Торопирен. Он тоже ступал осторожно, неся под мышкой картонную коробку с деталями.

– А вот в ней… – мальчик подбородком кивнул на рыбу.

– Ну, если тайник, то единоразовый, – возразил тот серьёзно. – Его ж потом разбить придётся. Жалко.

– Да… – с сожалением согласился Жорка.

Торопирен глянул на его макушку и твёрдо сказал:

– Но идея здровэ. Есть в ней смысл. Просто надо соразмерять степень риска и степень важности задачи. Всегда соразмеряй эти две переменные. И всегда веди себя так, словно бежишь из египетского плена, а кругом – проклятые египтяне.

…Всё-таки он смешной, думал мальчик, аккуратно обходя выбоины в асфальте, великий, но смешной. Где здесь египтяне, откуда он их взял, когда они вымерли мильён лет назад!

Через полгода он уже сам выдувал по заданию Торопирена какую-то простую лабораторную посуду, необходимую кому-то из сотрудников института для исследовательских работ. «Всё просто, – говорил Торопирен. – Сегодня, как и две тысячи лет назад, чтобы получить стеклянный сосуд, мастер приклеивает трубку к расплавленному стеклу, выносит её из печи и начинает выдувать… Стекло – материал особый, у него нет кристаллической решётки. Затвердевает мгновенно, и потому шевелись: делай всё точно и быстро. Тут важен каждый выдох, нужны хорошие лёгкие, – говорил, – без лёгких ты пузырь не выдуешь. Но и дуть надо не как паровоз. Расслабь живот! Стеклодув дует щеками, а не животом, живот должен быть мягким…» И Жорка надувал расплавленное стекло в пузырь, переносил его в металлическую форму, отрезал ножницами, подправлял пинцетом и переносил в другую печь, чтобы снять в стекле напряжение и не допустить