Мальчики - Дина Ильинична Рубина Страница 49

Всю неделю шивы он по закону не брился, и следующую неделю тоже; сейчас на щеках штрихами пробившихся волосков темнела его первая бородка. Мать велела сбрить её и «не строить из себя ешиве бохер[4]», Цезарь ответил: «Успеется». Он ещё с прошлого года вымахал выше отца, понимал, что сейчас предстоит мгновенно и полностью его заменить, шёл к Амосу сосредоточенный и «пристреленный» – каким чувствовал себя перед любой сделкой. Разве что не улыбался; в те дни ему казалось, что улыбаться он разучился навек.

Амос с семьёй жил в медресе Кукельдаш, в одной из худжр, заселённых сплошь «выковыренными». Там вечно скандалили жёны, бегали дети, ор стоял, керосинки пыхтели. И вся эта тоже себе махалля с утра до вечера и с ночи до утра жила своей колготливой жизнью. Пока шёл, Цезарь в уме выстраивал постепенную беседу, в результате которой Амоса следовало убедить весомыми доводами… Он шёл и шёпотом разговаривал с отцом. Советовался с ним: «Как думаешь, стоит ли сразу… А может, погодить и сначала смягчить его?.. Да нет, папа, ну, Амос… нет, его ты никогда не считал большим умником. Помнишь, после той сделки ты сказал: «Не мыслитель!» – и усмехнулся…»

Но когда, увидев Цезаря на пороге, Амос отступил на шаг, удивлённо пробормотав:

– Ижьо?! Я тебя не узнал, ей-богу. Этакий… бородач, ты глянь… – Цезарь отбросил все приготовленные фразы и выпалил:

– Я пришёл сказать: не надо никого искать в будкес, дядя Амос. Я заменю отца.

Тот продолжал смотреть на мальчика, словно не вполне его узнавал. Придерживал рукой тяжёлую резную дверь кельи, не торопясь впустить в дом этого… незнакомца. Наконец спохватился и махнул рукой, приглашая его внутрь.

Усадил за стол, налил в пиалу зелёного чаю, придвинул блюдце с золотистым изюмом.

– Естес певиен, муй хлопче? – спросил, пристально глядя на юношу. – Уверен, мой мальчик?

– Absolutnie! – отрезал Цезарь. – Вот ваша доля за апрель.

Полез во внутренний карман фуфайки и выложил на стол пачку денег.

* * *

В одно из первых воскресений он съездил на толкучку и за копейки выторговал у старухи бросовые, поломанные, но жутко золочёные, с голой задастой нимфой каминные часы. На первый взгляд непосвящённого – «часы из дворца». К тому же их будет видно издалека, человеческое зрение всегда выхватывает яркие акценты, говорил отец. Накупил ещё много блескучего барахла, три медных кувшина, которые густо обвил янтарными чётками, навесив на них гроздь дутых браслетов…

«Будкес» засверкала призывным блеском, затмив соседние лавки. Она просто призывала приблизиться и разглядеть: что за сокровища там манят-сверкают…

Работал он с распахнутой дверью, а у входа поставил кресло для посетителей. Что за кресло? Да в палисаднике у тёти Мани стояло – рассохшееся, с рваной обивкой… Уже года два стояло, с тех пор, как ножка подломилась, а у хозяина, у дяди Паши, всё руки не доходили починить. Зато куплетик в ответ на укоризны жены тот смастырил мгновенно:

– Мой жена широк,

Его зад тяжёл.

Даже царский трон

Нам не подошёл!

Цезарь сам вправил и укрепил пружины, а обивку Зельда сшила из обрезков разной ткани, оставшейся от заказчиц. Высокое резное изголовье и полукруглые ручки Цезарь отшкурил и покрыл морилкой, а после ещё прошёлся по ним золотистым лаком… Великолепное получилось кресло, прямо княжеское, ему и самому нравилось! И, между прочим, он не запрещал присаживаться на него усталым прохожим, не только покупателям. Приглашал, заводил о том о сём разговор, наливал в пиалушку чаю… В трёх случаях из десяти его мимолётные гости уходили с часами на руке, хотя, останавливаясь на минутку «поглазеть», и в мыслях не имели такой серьёзной траты.

Смешно: из-за этого кресла со временем у него даже появилось несколько заказчиков на перетяжку мебели. И он справлялся! А если что требовалось поднять или перевернуть особо тяжёлое, ждал, когда явится из школы Генка и поможет. Генка давно уже стал как брат, ближе брата – иногда даже не спрашивал, в чём нужда, сам догадывался, сам всё делал…

6

Его большой удачей, но и горестным опытом стала первая самостоятельная сделка.

Он придумал ходить по дворам с тележкой, не ожидая в сумеречной «будкес», когда явится некто с редкими часами, раздолбанными в хлам. Придумал самому разыскивать и вызнавать, дотошно обходя каждый двор: часто человек понятия не имеет или просто забывает – что там у него в углу сарая валяется под пачками старых газет.

Ежедневно после работы, ближе к вечеру – жара ли, дождь, – Цезарь катил старую садовую тележку (выпрошенную у Рахима, адьютанта-повара-шофёра Сергея Арнольдовича) по запутанным переулкам очередной махалли, стучал в выбеленные жарой и дождями деревянные калитки и ворота, интересовался, нет ли бросовых, ломаных, пусть совсем старых, пусть и ржавых часов… Вопрос этот – в зависимости от того, кто открывал калитку, – задавал по-узбекски, по-русски, на украинском, на идиш: как вам удобнее?

И вот повезло! Надо же, а ведь он хотел уже повернуть домой – и наработался, и набегался сегодня до отключки: плечи ломило, спина трещала, ноги пудовые. Что его толкнуло к этой голубой калитке в старых, изъеденных жучком воротах? Неужели то самое мастеровое чутьё, о котором говорил отец?

Долго не отзывался никто, и это странно: в узбекских домах полно обитателей: женщины, ребятишки, «выковыренные» в каком-нибудь дальнем флигеле, приёмыши, соседки, забежавшие посплетничать.

Наконец, открыл старик, вполне под стать этой калитке, и тоже – будто изъеденный жучком. Тёмная, побитая оспой кожа, изжелта-седая бородёнка. Вот незадача, заставил деда тащиться к воротам! И, конечно, впустую.

– Ассалом алейкум, акя! – Цезарь приложил руку к груди, слегка поклонился, сказал по-узбекски: – Простите, что потревожил…

Вдруг это тёмное лицо, эти дублёные морщины озарила улыбка: старику явно понравилось, что инородец, пришлец так уважительно, так правильно, на понятном языке к нему обратился.

– Ничего, сынок… Входи, чаю попьём. Я сегодня один, мои уехали к родне на свадьбу. А мне что-то неможется…

Вновь извинения, поклоны, рука, прижатая к груди… Эх, уже не отвертеться, надо входить, втаскивать тележку, рассаживаться на курпачах, вести долгие разговоры о погоде, о семье старика; пить это горькое терпкое пойло – зелёный чай, к которому Цезарь так и не смог привыкнуть.

Он уже знал местный этикет: задавать старику вопросы до того, как тому самому придёт (или не придёт) в голову о чём-то спросить, невежливо и недопустимо. Да он и не собирался, и не надеялся, что в этом узбекском доме обнаружится нечто