Ведуньи из Житковой - Катержина Тучкова Страница 42

И должно было звучать для него все горше по мере того, как ему оставались пять, четыре, три года до пятидесятилетия. Дора чувствовала, что, если бы судьба не дала ему шанс, Гофер не справился бы со своей ношей и совершил какую-нибудь глупость. Но тут очень вовремя подоспели крушение монархии и создание Чехословакии. Как только это стало возможно, он порвал с католической церковью и стал членом новообразованной Чехословацкой церкви. И не просто членом, а самым ярым ее пропагандистом.

Едва об этом узнали в Грозенкове, как деревня забурлила. Женщины судачили на улице, посылали детей за мужьями, работавшими в поле, корчма быстро заполнялась народом… Все расценили это как измену. Никто не сказал: «Вот ведь горячая голова!», а все в один голос — «Иуда!»

Целых десять лет он держал прихожан в строгости, дабы превратить их в добрых католиков… даже на Анежку, из которой он сделал полюбовницу, местные закрыли бы глаза: в конце концов среди священников он такой не первый и не последний; но отречься от их веры?! Да вдобавок объявить о своей женитьбе на другой, которая уже совсем неподалеку, в Угерском Броде, ждала от него ребенка!

Под вечер к Гоферу зашел капеллан — предупредить, что мужики против него что-то затевают. Мол, он краем уха слышал в корчме: пустим ему кровь! И новообращенный священник быстро собрал свои манатки и тайком покинул приход, чтобы избежать гнева своих овечек. Больше он туда не возвращался. В смысле — при жизни. Только спустя многие годы (которые он провел, учительствуя по южноморавским деревушкам), после выхода на пенсию, после длительной болезни его привезли туда в гробу, поскольку в своем завещании он написал, что хочет быть похороненным там и нигде больше. В Копаницах, среди своих бывших прихожан и ведуний. Все его близкие и друзья дивились этому. Все — но не жители Копаниц.

Его давнее присутствие по-прежнему ощущалось там настолько, что это последнее пришествие никому не показалось странным. В сущности, его ожидали.

Когда разнеслась весть, что в Старый Гро-зенков везут его тело и что на следующий день он будет похоронен на здешнем кладбище, все были убеждены, что его призвали сюда ведуньи. Те, которых он больше всего мучил и которые уже давно истлевали в могиле — Пагачена, Юстина и Волосатая, — потому что при жизни они с ним так и не поквитались. И это подтвердилось в тот момент, когда местные мужики рассказали, будто при обмывании и переодевании тело Гофера постепенно чернело от ступней до пояса. Вечером об этом болтали все деревенские, заранее пугаясь: что, если он весь почернеет и за ним прилетят из могил ведуньи, а то и сам дьявол?

Возможно, никто из них не знал, что Гофер умер от гангрены, как значилось в свидетельстве о смерти, но даже если бы им это было известно, Дора не сомневалась, что они бы только махнули рукой, оставаясь в уверенности, что такова была воля ведуний, которые мстили своему мучителю. И месть эту после того, как он сменил веру, жители Копаниц одобряли. Дора ее тоже одобрила бы, хотя и по другой причине. Из-за того, что он, священник Йозеф Гофер, совершил по отношению к величайшему богатству этого края — к ведуньям.

Но не только в связи со зловещей ролью Гофера в жизни ведуний думала о нем Дора в последние дни, когда изучила дело Сурмены, а главное — содержимое синей папки с извлечениями из дела «Ведуньи». Вновь и вновь в ее памяти всплывало имя Йозефины Магдало-вой, урожденной Сурменовой. Это имя встречалось ей не впервые.

Еще в университете, собирая материал для работы о Йозефе Гофере, она обратила на него внимание, но тогда оно не показалось ей подозрительным. В Копаницах жил не один Сур-мен, и Дора знала далеко не всех, кто носил такую фамилию. Только теперь, по прочтении документа из синей папки, ей пришло в голову, что это имя может быть как-то связано с ее Сурменой.

Йозеф Гофер вел свой дневник с юношеских лет, и хотя большую его часть составляли заметки, относившиеся к его карьере, о которой он писал едва ли не со страстью, немало строк в нем было посвящено снам. Он фиксировал их с упорным постоянством, чуть ли не каждый второй день, уснащая записи деталями обстановки, цветовых оттенков и даже запахов. Дора затвердила его сны, можно сказать, наизусть, и один из них, записанный в последний год пребывания Гофера в Грозен-кове, настолько запал ей в душу, что вспомнился ей теперь, после того как она дочитала дело Сурмены. Вот этот.

Близился вечер, и с окрестных холмов на грозенковскую долину уже опускалась тьма. Я шагал по главной дороге со стороны Бойковиц и как раз вышел из-за поворота — впереди уже показалась колокольня костела, — когда заметил лежащую у ворот скрюченную фигуру. Я сощурил глаза, чтобы лучше видеть в сумерках, и ускорил шаг. Что, если перед костелом лежит раненый путник? Я поспешаю вовсю, явственно слыша шелестение сутаны и вой собак. В деревне почти все держат собак, чтобы те в отсутствие хозяев стерегли дом, но не столько же, чтобы поднять такой гвалт? И где их хозяева? На улицах — ни души.

Когда я был уже метрах в ста от костела и снова взглянул на его дверь, я с испугом осознал, что путника там нет. Куда он подевался? Осмотревшись в тщетной попытке отыскать его, я вдруг услышал, кроме шуршания ткани вокруг своих ног и лая обезумевших собак, слабый зов: «Поможите! Поможите!» Так жители Копаниц зовут на помощь, и по голосу было ясно, что зовет женщина. Я озирался, стараясь понять, откуда доносится этот звук, и наконец увидел ее, но намного дальше, за изгибом дороги, там, где от нее отходит тропинка, ведущая на кладбище. Я быстро побежал к ней, ничуть не сомневаясь, что она ранена.

Но стоило мне приблизиться, как эта женщина принялась отползать, вначале на локтях, а потом на четвереньках, все время оглядываясь на меня, как будто боялась, что я ее преследую и могу причинить ей вред. Я был к ней так близко, что физически ощущал ее ужас, поэтому крикнул: «Я тебя не обижу, но хочу тебе помочь!» Ответом мне был испуганный взгляд молодой женщины, можно сказать, девушки, которая еще отчаяннее старалась вскарабкаться по илистой тропинке выше, к кладбищу. Похоже, она хотела найти убежище между деревьев, где ее страдания были бы не видны. Тем временем я уже оказался в конце