Крушение - Виктор Серж Страница 36

— Вам удобно, Хильда?

Она ответила тихо и не сразу: «…Да». Он уже спал, дыша размеренно и ровно. Хильда, растянувшись прямо на полу, смотрела на мрачно-синий квадрат неба с редкими звездами, уходящий в бездонную глубину вселенной и расстилающийся над частью Франции. Мирные пейзажи потонули в забвении, точно не было ни дымов, ни человеческой возни в ночи, ни стонов раненых, ни разложения мертвых. Роса питает соки. Каждая травинка живет, каждый ручеек течет своим путем к рассвету. Где-то догорают деревни, но это лишь угольки, разбросанные по темной карте. Люди смотрят, как пламя пожирает их дома… По железным и автомобильным дорогам движутся танковые колонны, транспорты с провиантом, конвои с ранеными, отягощенные лихорадками и агониями; машины для убийства и люди, порабощенные машинами, вперед, вперед: молчать, не курить. Именно ночами армии совершают самые верные броски в направлении ада, который наступает днем… Всеми этими словно завороженными перемещениями управляли передаваемые по телефону приказы, страх, рвение и инстинкт. Эта невообразимая сила заставляла другую армию гнуться, и Париж провалился в сон как в бездну, словно тяжелобольной, раскинувшись вокруг извивов Сены.

В сон погружалась и Хильда, тревожный, бредовый. Ей виделось, как четверо солдат в призрачном доме пили вино и вдруг встали, одинаковые, как братья-близнецы, на одно лицо, с одною душой. Они выстроились так, что их гордо поднятые головы казались светлыми концами темного креста, и отправились на заре оборонять горбатый мостик, который тут же показался в окружении цветущего можжевельника и клочьев тумана. Посредине его лежало изумрудно-зеленое яблоко, которое вдруг открыло человечьи глаза… Хильде показалось, что она падает в бездну; несется нагая, как метеор, через ледяное пламя, к этому мостику. «Их же убьют всех четверых! Что делать?» Она с отчаянным усилием пыталась проснуться, предупредить их. «Не ходите туда, не ходите!» Но ледяное пламя поглощало ее слова, четверо солдат пропали из виду, а затем из-под горбатого деревенского мостика показались четыре обнаженных тела. Алебастрово-белые, они тихо скользили, уносимые потоком, и на одинаковых лбах зияли черные звезды. А где яблоко? Хильда, едва не плача, вырвалась из тягостного морока. Над Парижем начинало светать. Созвездие Большой Медведицы едва мерцало.

VII

Фелисьен Мюрье

Занималась удушливая заря. С высот Монмартра и Бельвиля на пригороды опускался синевато-серый туман. Горизонт терялся в нем. Густой, затопивший землю туман наползал и на небо, но там постепенно редел. Эйфелева башня высилась в мареве узорчатой филигранью. Сена, подернутая тихой рябью, текла мимо закованных в камень набережных, склонившихся над водами деревьев, неподвижных барж, под темными арками мостов, где во мраке гнездилась тревога. Два человека, спавшие под мостом Сюлли, пробудились и увидели пелену тумана, окутавшую собор Парижской Богоматери. «Смотри, как будто Темза осенью, да?» — спросил один. Другой ответил витиевато, как подобает знатоку классики:

— Если боги в своем праведном гневе к полудню готовят нам конец, достойный крыс, и мы задохнемся в ядовитом облаке, то это не повод отказаться от чашечки кофе у Антуана. Двинулись, Бонапартист?

Оба они были людьми образованными. Одного, пониже ростом, хромого, с небольшой бороденкой, собратья по несчастью прозвали Бонапартистом, потому что он все время таскал с собой книгу «Мемориал Святой Елены» и безмерно восхищался гением Императора — революционера, консерватора, строителя, законодателя, чокнутого, но «потрясающего стратега, старина», сами поражения которого были попытками одержать победу над невозможным, удивительно хитро задуманными! «Посмотри только на кампанию 1814-го во Франции! И сколько презрения к идеологам! Почти как у меня!»

Другой, любитель классики, свои деловые письма на обороте театральных афиш подписывал «Кроче»[68]. Для близких знакомых он был или Финансистом, или Лозоходцем (и очень сердился, если кто-то называл его Шарлатаном), потому что тридцать лет назад руководил банком, выдававшим ипотечные кредиты и потерпевшим досадный крах; а двадцать лет назад, отбыв несколько лет в заключении, придумал хитроумную систему международных расчетов для Европы… Обескураженный кретинизмом финансистов и мелких вкладчиков, Кроче сохранил веру только в прутики, с помощью которых можно найти подземные воды и зарытые сокровища. Член Национальной ассоциации лозоходцев, он раз в год превращался в почти приличного и отнюдь не заурядного господина, позаимствовав черный костюм у тряпичника с улицы Андреа дель Сарте, чтобы принять участие в собраниях Ассоциации, даже если они происходили в самой далекой и дикой провинции, в глуши Бретани или Руссильона.

На конкурсе в 1934 г., где требовалось с помощью ветки орешника отыскать слиток золота, зарытый на глубину одного метра в присутствии нотариуса в парке площадью квадратный километр, он занял семнадцатое место — неплохой результат, — ошибившись всего на 2 м 70 см. «Если бы я не выпил в то утро столько аперитива, я нашел бы клад, он был почти у меня в руках, и тогда премия досталась бы мне, старина. Но это не только невезуха, по большому счету, так и должно было случиться, потому что на самом деле плевать я хотел на их золото и премию. Думаешь, я шучу! Что мне действительно не дает покоя, так это клад, зарытый на острове Сен-Луи, о котором я узнал лет десять назад. Могу даже сказать где: между улицей Бретонвилье и набережной Анже, подробностей, извини, не будет. Вот это знатный клад! Да только, чтобы до него добраться, пришлось бы снести кучу домов… Опять я в неладах с недвижимым имуществом! Что ж, все-таки приятно знать, что сокровище на месте и никто его не добудет. Теперь понимаешь, почему я предпочитаю ночевать под мостом Сюлли?»[69]

Менее разговорчивые, чем в лучшие дни, Кроче и Бонапартист убрали свои постели (тюфяки, набитые старыми газетами, которые хоть как-то удерживают тепло) в ящик с инструментами Службы водоканала; какое-то время они смотрели на остров сокровищ, благородный и покинутый, отвесные стены набережных, строгие старые дома, тонкие деревья; остров точно плыл в тумане. Увидим ли мы когда-нибудь нежное жемчужно-серое утро над Сеной? А вдруг эта сука-война изменит даже климат! Бонапартист почесал растительность на груди и в гневе бросил:

— Это все обрезанные виноваты, старик, не отрицай.

Бородатые и помятые, одетые в убогое тряпье, они были похожи как братья. Их можно было отличить лишь по походке: один прихрамывал, другой ступал мягко, но прерывисто. Лохмотья на обоих полиняли, приобрели цвет блох и мочи, как выражались их владельцы.

— Опять твои глупости! — ответил Кроче. — Почему же пала Римская империя, империя фараонов? Потому что земля вертится. Один тип предсказал все, что сейчас происходит,