Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков Страница 36

всех. В день основания рейха историк Генрих фон Зибель писал: «…глаза вновь и вновь возвращаются к газете с этим известием, по щекам текут слезы. Господи, чем мы заслужили твою милость, став живыми свидетелями столь великого события? Чем мы будем жить дальше? То, что в течение 20 лет было единственным желанием и устремлением нашей жизни, свершилось столь величественным образом! Где теперь искать новый смысл для дальнейшей жизни?»[244] Невозможно описать степень эйфории, объявшей немцев после победы под Седаном. Популярный немецкий историк Себастьян Хаффнер передает это настроение следующим оригинальным способом: «Это был единственный эффективный праздник у немцев. То, что встало на его место: 11 августа – День Конституции Веймарской республики, 1 мая – День национального труда в нацистской Германии, 17 июня – День образования ФРГ, – это просто выходные дни с парой речей, которые никого не интересовали. Но 2 сентября – день Седанской победы. Боже мой, это было действительно нечто! У всех было такое настроение, как будто немецкая футбольная команда завоевала звание чемпиона мира – и так каждый год в течение почти 50 лет!»[245] Причем для нас важно отметить, что это воодушевление немцев 1870 г. было иным, чем воодушевление 1848 г., оно было «консервативно-династическим»[246]. Август Бебель спустя целое поколение после Садовой и Седана сказал своему английскому гостю: «немецкий народ до сих пор опьянён победой» (Das deutsche Volk ist noch immer siegestrunken)[247].

В начале 1871 г. известный немецкий писатель Густав Фрейтаг писал, что «никогда в человеческой истории тяжелый и неблагодарный ратный труд не был исполнен столь высокой духовности, никогда Немезида не наказывала столь решительно виновного, никогда Бог не был столь человечен и справедлив, никогда еще сотни тысяч людей так не наслаждались развитием истории»[248]. Подобная оценка основания рейха была абсолютно типичной. Лишь одинокий голос Ницше предупреждал немцев, что победа может стать опасней, чем поражение, что победа развращает. Крупнейшими критиками бисмарковского наследия были Ницше и Вебер. Ницше предрекал опасность для страны с философско-психологических позиций, а Вебер – с политико-социологической. Вебер, патриот Германии в отличие от Ницше, живописал рационально-бюрократический мир, мир, в котором все иллюзии разрушены, но ложные пророки получили невиданные ранее возможности для злоупотребления властью.

О какой оппозиции, о какой игре политических сил в таких условиях могла идти речь? Либеральная буржуазия была обречена на политическую пассивность, не несла никакой политической ответственности, а где нет ответственности, там нет и опыта, там нет способности соизмерить свои возможности перед лицом совершенно непомерных целей, которые неожиданно предстали или были поставлены чьей-то необузданной фантазией перед рейхом в годы царствования Вильгельма II. Исполнение заветной мечты об объединении, а затем экономический подъем и определенная степень свободы заставили немцев забыть, что их отцы мечтали о другом единстве, основанном на парламентаризме, демократических свободах. Кроме того, факторами перевеса консервативных сил, по словам Фрица Фишера, были: прусское государство, сила и влияние прусской короны, положение прусского министра-президента одновременно и как канцлера рейха, прусский ландтаг с его трехклассной избирательной системой, прусская палата господ, бюрократия, школы, университеты[249].

Несмотря на этот триумф консервативных сил, Германия после объединения не стала единым государством с общей идентичностью. Немцы сначала чувствовали себя пруссаками, саксонцами, баварцами в «вечном союзе» своих владетельных князей и королей, а только потом – немцами. Видный немецкий правовед времен Бисмарка Пауль Лабанд весьма точно определил такое положение: «Германский рейх разделяется не на 40 миллионов юридических персон, а на 25 членов». Эти 25 членов, собственно, почти суверенных были представлены в законодательных органах, даже имели у друг друга полномочных послов[250].

Бывший президент ФРГ Теодор Хойсс, сравнивая развитие событий в Италии и Германии, резонно писал, что немцы и итальянцы извратили национальную идею, возникшую в Великую французскую революцию, и трансформировали ее в имперскую идею, но если у Кавура был Гарибальди, то есть истинно народная, демократическая поддержка объединительного движения, то Бисмарк был сам себе Гарибальди… В результате Пьемонт растворился в едином итальянском государстве, а Пруссия осталась отдельным государством, наряду с которым существовали и другие немецкие земли[251]. Этот дуализм рейха и Пруссии не только влиял в направлении, указанном Фишером, но и создал значительные диспропорции в государственном управлении, которые сказались особенно пагубно в период Веймарской республики. Супруги Грейффенхаген очень точно сформулировали сущность бисмарковского государства: «Государство 1870 г. не имело собственной государственной идеи, это была просто расширенная Пруссия»[252].

Бисмарковское государство не было демократией западного образца, оно было авторитарным государством. Народ принял участие в войне, он выиграл войну, но народ никак не содействовал, не был причастен к созданию рейха, а Бисмарк руководствовался не столько национальными интересами, сколько государственным резоном. Бисмарк нисколько не был обеспокоен созданием демократических структур, он заявил однажды: «Посадим Германию в седло, а ехать она сможет сама»[253], но «железный канцлер» сделал все, чтобы устроить государство по собственному политическому разумению, он был сыном своей страны и своего времени, и глупо было ждать от него решений в пользу западной демократии, западного парламентаризма.

Самым удивительным в карьере Бисмарка было то, что он в течение 27 лет делал историю в самом высоком смысле слова, не имея под собой какой-либо опоры в виде авторитарной власти, он не был диктатором. Бисмарк не имел диктаторских полномочий и не стремился к ним, как это делали Наполеон, Гитлер, Ленин, Мао или де Голль. За Бисмарком не было никакой партии, поддерживавшей бы его в политике. Английский историк Алан Тейлор писал: «Он делал внутреннюю политику так же, как и внешнюю. Он балансировал между различными силами и играл на противопоставлении одного другому, не упуская из виду свою главную задачу – быть в каждом союзе задающей тон стороной. Он никогда не стремился представить свои цели монархическими, национальными или консервативными, он всегда стремился к тому, чтобы оставить себе свободу действия. В конечном итоге это, однако, привело к его падению, поскольку он не мог ни на кого опереться в момент кризиса»[254].

Вильгельм I совершенно не переносил Бисмарка, который был ему несимпатичен и был для него загадкой. При этом король не был слабым человеком, не был чьим-либо ставленником, не был дуралеем. Он, как указывал историк Артур Розенберг, человек себе на уме и без сомнения весьма значительная фигура в прусской истории. Но почти во всем он был прямой противоположностью Бисмарка: человеком простым, верным принципам, твердых консервативных убеждений, прямолинейного ума, не гений, но очень здравых политических инстинктов. Борьба, которую вел Бисмарк с