Игра престолов по-английски. Эпоха Елизаветы I - Джеймс Перкинс Страница 35

Вы понимаете, надеюсь, что если я покажу королю вот этот листок, то не пройдет и двух недель, как и ваша голова, и не менее благородные головы ваших друзей украсят собой все тот же мост? Прошу вас заметить, на всякий случай, что моя внезапная смерть или исчезновение только убыстрят процесс такого украшения моста, так как подробное описание ваших торгово-финансовых операций немедленно попадет в руки его величества сразу же вслед за моей кончиной или пропажей.

Сэр Джеймс, белый, как снег, безмолвно взирал на Хэнкса с тем выражением мольбы и отчаяния, с которым ребенок смотрит на отца, собирающегося наказать его.

– Но я не стану расстраивать его величество, не буду передавать ему компрометирующие вас данные, если вы перестанете выкачивать деньги из нашего королевства, – после долгой паузы сказал Хэнкс. – У меня тут записаны имена людей, которые в этом участвуют помимо вас, точно также как и имена тех, кто получает деньги, оставаясь за пределами нашего государства. Вы перекроете этот денежный поток, а я вам помогу в этом. Разумеется, вы вернете в казну все полученное вами незаконным образом и, конечно же, правильно будете платить налоги… Вы согласны? Отлично. Я, собственно, и надеялся на ваше благоразумие.

– А вам какая выгода? Лично вам? Я не понимаю, – пробормотал сэр Джеймс.

– Моральное удовлетворение. Оно так дорого стоит, что его нельзя купить. Я состою на службе его величества, я служу нашему государству, и для меня довольно сознания того, что я делаю это хорошо. Вам не удастся меня понять, и не старайтесь, у нас разные представления о жизни, – Хэнкс растянул губы в неестественной улыбке.

– Но почему вы готовы встать на нашу сторону? – продолжал недоумевать сэр Джеймс.

– Из двух зол выбирают меньшее, – а мне приходится выбирать даже из трех зол: вы, сэр Томас или монах Бенедектус. Я имею в виду не ваши персоны, как таковые, а те принципы, которые вы исповедуете.

Я поясню. Начнем с монаха Бенедектуса. Он воплощение фанатизма, неуемной жажды власти, власти однобокой и изуверской. Пойдут ли принципы Бенедектуса на пользу нашей державе? Нет. Они отбросят ее назад… А сэр Томас? Что он принесет нам? Опасные мечты, красивые опасные мечты. Вера в добро, в благородство, в честность, вера в человека, – какая утопия! Вам-то не надо доказывать, что зло извечно торжествует над добром, а негодяи всегда берут верх над честными людьми. Так было, и так будет. И чем притягательнее идеи добра, тем большую силу они дают мерзавцам, которые спешат воспользоваться ими. Я не позволю нашему королевству соскользнуть в адскую бездну по дороге, выложенной благими намерениями.

Остаетесь вы. С вами все легко и просто; сильные выживают, слабые погибают, а добро и зло воспринимаются исходя из принципа личной выгоды – за вами будущее в нашем мире. Полагаю, вы добьетесь больших успехов, и постараюсь, чтобы ваши успехи стали залогом успеха державы, или вас заменят другие. Желающих много.

Простите меня за дерзость моих слов, господин лорд-канцлер, – сказал еще мастер Хэнкс, поднимаясь с кресла и кланяясь. – Но разрешите повторить вопрос: кто, все-таки, надумал свести леди Энни с королем?

– Клянусь спасением души, я ничего не знаю об этом! – горячо воскликнул сэр Джеймс, приложив обе руки к сердцу. – Я был уверен, что их роман возник сам собой!

– В самом деле? – Хэнкс пронзительно взглянул на сэра Джеймса. – Странно, что мне тоже ничего об этом не известно. Неужели, случайность, каприз судьбы? Впрочем, она любит смеяться над нами: вот так, из-за пустяка, из-за нелепого совпадения меняется вся жизнь.

В день казни сэра Томаса и монаха Бенедиктуса в Тауэре соблюдался обычный распорядок. С утра заключенным разнесли пищу, тяжелобольных посетил лекарь, умирающих – священник.

По приговору суда были наказаны плетьми и заклеймены раскаленным железом двое мошенников-торговцев; да еще вырвали язык одному горожанину, неосторожно отозвавшемуся о короле.

Процедура смертной казни тоже была проста и скучна; поскольку пыток осужденных не планировалось, и предание преступников смерти должно было произойти в стенах тюрьмы без присутствия публики, то палач и его помощники поставили во внутреннем дворе на землю старый изрубленный пень, воткнули в него топор, – и на этом приготовления к казни окончились.

Единственное, что волновало начальника тюрьмы, надзирателей и палачей, – присутствие мастера Хэнкса, с раннего утра приехавшего сюда. Ни с кем не разговаривая, он прохаживался по узкому коридору, образованному двумя стенами, соединяющими выход из крепостной башни с внутренним двориком Тауэра. Непонятно было, зачем мастер Хэнкс приехал так рано, и почему он ходит здесь под мелким противным дождем, который уже несколько раз прекращался и вновь начинал моросить.

Хэнкс, накрыв капюшоном голову, вышагивал от маленького кустика травы, выросшего у подножья башни, до угла стены, где хилый плющ, раскачиваемый ветром, отчаянно цеплялся за трещины в камнях. Одежда Хэнкса давно промокла, и, чтобы не замерзнуть, он часто отпивал из своей фляги, которую не считал нужным прятать от тюремных смотрителей.

– Почему их не выводят? – спросил он у начальника тюрьмы, считавшего своим долгом мокнуть под дождем, если мастер Хэнкс мокнет. – Разве обычай казнить преступников на рассвете уже отменен?

– Нет, но с вашего разрешения им было дано право на исполнение последнего желания, – объяснил начальник тюрьмы, дрожа от холода.

– И какое же было последнее желание у монаха? – поинтересовался Хэнкс.

– Отстоять заутреню.

– Хм, мало ему исповеди и причастия, – проворчал Хэнкс, глотнув из фляги. – Ну, а у сэра Томаса?

– Он пишет письмо жене.

– Давно?

– С ночи.

Хэнкс покачал головой, но ничего не сказал.

– А вот и они! – начальник тюрьмы показал на осужденных, которых стражники вывели из башни. – Кого прикажете обезглавить первым?

– Монаха, – сказал Хэнкс, не глядя на