Песня жаворонка - Уилла Кэсер Страница 22

Тея недоуменно поглядела на него.

Вунш продолжал:

— Видишь ли, эта партия для альта написана. Ее должна женщина петь, и только одна женщина на свете могла это место хорошо петь. Ты понимаешь? Только одна!

Он бросил на Тею быстрый взгляд и назидательно покачал у нее перед глазами красным указательным пальцем.

Тея смотрела на палец, как загипнотизированная.

— Только одна? — спросила она, затаив дыхание. Кисти рук, свисающих по бокам, резко сжимались в кулаки и разжимались.

Вунш кивнул, все так же держа у нее перед глазами указующий перст. Наконец он уронил руку, и на лице у него отразилось удовлетворение.

— Она была очень великая?

Вунш кивнул.

— Она была красивая?

— Aber gar nicht! Вовсе нет. Она была безобразна: большой рот, большие зубы, никакой фигуры, здесь вообще ничего. — Он взмахнул руками перед грудью, очертив роскошный бюст. — Палка, столб! Но голос… Ach! У нее кое-что было здесь. — И он постучал себя пальцем по виску.

Тея внимательно следила за его жестикуляцией:

— Она была немка?

— Нет, Spanisch[37]. — Он опустил глаза и мимолетно нахмурился: — Ach, скажу тебе, она есть похожа на фрау Тельямантес, немножко. Длинное лицо, длинный подбородок, и тоже некрасивая.

— А она давно умерла?

— Умерла? Я думаю, нет. Во всяком случае, я не слышу. Должно быть, она где-нибудь на свете жива. Может быть, в Париже. Но старая, конечно. Я слышал ее, когда был юнец. Теперь она слишком стара, чтобы петь.

— Она была самая великая певица из всех, кого вы слышали?

Вунш серьезно кивнул:

— Именно так. Она была самая… — Подыскивая английское слово, он воздел руку над головой, бесшумно защелкал пальцами и, яростно артикулируя, выговорил: — Künst-ler-isch![38]

От изобилия чувств это слово, казалось, блистало в его поднятой руке.

Вунш поднялся с табуретки и принялся застегивать куртку, готовясь вернуться в свою нетопленую мансарду. Тея неохотно надела пальто и капюшон и отправилась домой.

Позже Вунш поискал ноты и понял, что Тея не забыла прихватить их. Он улыбнулся — расхлябанной, саркастичной улыбкой — и задумчиво потер щетинистый подбородок красными пальцами. Когда в ранних голубых сумерках домой вернулся Фриц, снег уже летел быстрее, миссис Колер на кухне готовила Hasenpfeffer[39], а учитель сидел за пианино, играя Глюка, которого знал наизусть. Старый Фриц тихо разулся за печкой и улегся на диван под своим шедевром.

Огненные языки плясали над стенами Москвы. Фриц слушал, а в комнате все темнело, и окна тускнели. Вунш неизменно заканчивал одним и тем же:

«Ach, ich habe sie verloren…

Euridice, Euridicel»

Фриц время от времени тихо вздыхал. И у него была своя потерянная Эвридика.

XI

Как-то в субботу, в конце июня, Тея пришла на урок раньше времени. Взгромоздившись на табурет у пианино — старомодный, шаткий, со скрипучим винтом, — она, улыбаясь, покосилась на Вунша:

— Сегодня вы не должны на меня сердиться. У меня день рождения.

— Зо[40]? — Он указал на клавиатуру.

После урока они вышли на улицу и присоединились к миссис Колер, которая попросила Тею прийти сегодня пораньше, чтобы потом задержаться и понюхать цветущие липы. Был один из тех неподвижных дней, напоенных ослепительным светом, когда каждая частица слюды в почве сверкала крохотным зеркальцем и казалось, что блеск равнины внизу сильнее света, падающего сверху. Песчаные гряды, поблескивая золотом, убегали туда, где мираж облизывал их, сияя и исходя паром, как тропическое озеро. Небо казалось голубой лавой, на которой вовек не бывает облаков, бирюзовой чашей, прикрывающей пустыню сверху, будто крышкой. И все же на зеленом лоскутке, возделанном миссис Колер, капала вода, все грядки были политы, а воздух свеж от быстро испаряющейся влаги.

Две симметрично посаженные липы были самыми гордыми деревьями в саду. Они пропитывали воздух благовониями. За каждым поворотом садовых тропинок, куда бы ты ни шел — любоваться на штокрозы, сердцецветы, вьющиеся фиолетовые ипомеи, — сладость аромата поражала, будто впервые, заставляя возвращаться снова и снова. Под округлыми листьями, где висели желтоватые восковые шарики, жужжали стаи диких пчел. Тамариски еще цвели розовым, и цветочные клумбы старались вовсю в честь фестиваля лип. Свежепокрашенная белая голубятня сверкала, и голуби удовлетворенно ворковали, часто слетая попить воды туда, где подтекал бак для полива. Миссис Колер, которая пересаживала маргаритки, пришла, не выпуская совка из рук, и сказала Тее, как той повезло, что ее день рождения выпал на пору цветения лип, и что она должна обязательно пойти и посмотреть, как цветет сладкий горошек. Вунш пошел вместе с ней и в проходе между клумбами взял ее за руку.

— Es flüstern und sprechen die Вlumen[41], — пробормотал он. — Ты знаешь это, von[42] Гейне? Im leuchtenden Sommermorgen?[43] — Он посмотрел на Тею сверху вниз и осторожно сжал ей руку.

— Нет, не знаю. Что значит flüstern?

— Flüstern? Шептать. Ты уже должна начинать знать такие вещи. Это необходимо. Сколько есть твоих лет?

— Тринадцать. Я теперь подросток. Но откуда мне знать такие слова? Я знаю только те, что вы говорите на уроке. А в школе немецкому не учат — как мне выучиться?

— Учиться всегда возможно, когда человек хочет. — Слова были категоричны, как всегда, но голос звучал мягко, даже доверительно. — Способ всегда есть. Если когда-нибудь ты собираешься петь, необходимо немецкий язык хорошо знать.

Тея нагнулась сорвать листок розмарина. Откуда Вуншу известен ее секрет, если она не поверяла его даже обоям в своей комнате?

— А я собираюсь? — спросила она, все еще наклонясь.

— Это тебе знать, — холодно ответил Вунш. — Может быть, ты лучше выходишь замуж за какого-нибудь здешнего Якоба и ведешь для него хозяйство? Все от желания зависит.

Тея обожгла его прозрачным, смеющимся взглядом.

— Нет, этого я не хочу. Вы же знаете. — Она мимоходом задела желтоволосой головкой его рукав. — Только как я могу чему-нибудь научиться, если живу здесь? Денвер ужасно далеко.

Отвисшая нижняя губа Вунша иронически скривилась. Потом, словно что-то вспомнив, он заговорил серьезно:

— Все близко и все далеко, смотря насколько сильно хотеть. Мир маленький, люди маленькие, человеческая жизнь маленькая. Есть только одна большая вещь — стремление. И перед ним, когда оно большое, все маленькое. Стремление помогает Колумбу перебраться через океан в маленькой лодочке und so wetter[44]. — Он скривился, взял ученицу за руку и потащил ее к винограднику. — Отныне я больше говорю с тобой по-немецки. А теперь сядь, и по случаю твоего дня рождения