Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков Страница 22

принцип, на их взгляд, имел несомненное преимущество перед нацией, национальной идеей. Удивительно и парадоксально, но порой критика национализма со стороны ближайшего реакционного окружения Фридриха Вильгельма IV поражает пророчествами в отношении чудовищных последствий немецкого национализма в ХХ в., так, Людвиг фон Герлах писал в 1867 г.: «Эти невразумительные слова – „государство, нация, национализм“ – превращаются в идолов, по отношению к которым не может быть применено божественное и человеческое право, они, как монстры и левиафаны, должны иметь волшебные свойства. Таким образом, возникает выделенная из пантеизма язва патриотизма, как говорил мой брат Леопольд»[131]. Это суждение показывает, что и в реакционной традиции и мышлении могут быть резонные и даже пророческие суждения, что бывает особенно трудно признать и объективно оценить.

Первым человеком в правом спектре, который понял, какой могучей потенцией обладает национальный миф, и который мог отказаться от убеждений своих единомышленников-консерваторов, был Отто фон Бисмарк. Бисмарк действовал в точном соответствии с высказыванием итальянского мыслителя Вильфредо Парето, что искусство управления состоит в том, чтобы использовать чувства, а не тратить время на их уничтожение.

В любом случае немецкое национальное сознание было пробуждено Великой французской революцией и Наполеоновскими войнами от сна, прерванного на некоторое время прусским королем Фридрихом II. Именно в период освободительных войн немецкая духовная жизнь переживала невероятный взлет: драматические произведения Лессинга и Шиллера, лирика Гёте, философия Канта и Фихте, а ведь незадолго до освободительных войн немецкая литература была большей частью гуманистической и космополитической. Французский историк Жан Нойрор писал: «Этот расцвет своеобразной национальной литературы заставил немцев поверить в творческую силу и гений своего народа, несмотря на то что в политической сфере он был раздробленным, беспомощным, бессильным»[132]. Леопольд Ранке также свидетельствовал, что «немецкая литература была одним из наиболее существенных моментов нашего единства, в ней мы впервые осознали самих себя»[133]. Процесс этого осознания, начавшийся в период наполеоновских войн, получил новые импульсы от политической романтики и перехода от Просвещения к идеалистической метафизике, что знаменовало эволюцию Германии в сторону изолированного от Запада развития, неприятия буржуазной демократии, к укреплению консерватизма, имевшего в Германии очень сильные позиции вплоть до Первой мировой войны, да и некоторое время после нее.

1.2. Феномен Пруссии

Es ist historisch weder billig noch zulässig, die Sünden und Versäumnisse der bürgerlichen und proletarischen Klassen Deutschlands dem preußischen Staat anzulassen.

Werner Venohr[134]

Прусский экспансионизм и империализм

С Пруссией связан национальный миф о «прусском», затем «немецком социализме», а также миф о германском рейхе немецкой нации. В противовес Пруссии Священная Римская империя германской нации была некоторое время общегерманским мифом-мечтой о немецком господстве в Европе, даже в годы Веймарской республики некоторые историки поэтически прославляли военные походы Гогенштауфенов, грезя о восстановлении империи Карла Великого (768–814). Эти мечты, однако, никакой реальной основы под собой не имели. Напротив, на востоке Европы немцы добились многого в процессе колонизации – если на Западе Священная Римская империя германской нации утеряла долину Роны, Бургундию, Лотарингию, Эльзас, Швейцарию, Голландию, Валлонию, то на Востоке нижнесаксонские герцоги, Генрих Лев, саксонские курфюрсты, Немецкий орден (первоначально действовавший в Палестине) медленно, но верно осуществляли колонизацию и заселение побережья Балтийского моря, Саксонии, Макленбурга, Померании, Бранденбурга, Силезии. Эта колонизация смела старую границу между рейхом и славянами, которая прежде проходила по Эльбе.

Восточная колонизация перешагнула границы империи Карла Великого и первых Оттонов; важным было и то обстоятельство, что восточные земли никогда не были владениями Римской империи. После объединения Пруссии с Бранденбургом главную роль в восточнославянских землях стал играть Великий курфюрст. Пруссия постепенно превратилась в оплот немецкого владычества на славянских землях.

Кроме того, во всех крупных городах между Одером и Вислой – от Бреслау и Познани до Кракова и Данцига в средние века немецкие патриции играли доминирующую роль в течение почти тысячелетия. К началу нового времени немецкое влияние распространялось прямо до Варшавы, в которой правили два немецких короля, которые одновременно были курфюрстами Саксонии. Это немецкое влияние в новое время исчезло, но зато немецкие предприниматели сильно повлияли на подъем новых индустриальных центров – Лодзи и Катовице. Метрополия на Одере – Бреслау была полностью под немецким влиянием и в XIV в. перешла в состав королевства Богемии, которым правили немцы и которое было частью Священной Римской империи немецкой нации. Напротив, Познань, в которой правили немецкие патриции, осталась польской. В Данциге долгое время друг другу ожесточенно противостояли немецкий патрициат, Немецкий орден и польская знать[135]. В итоге и эта часть балтийского берега оказалась под эгидой Пруссии.

Реформация, Тридцатилетняя война приостановили продвижение Пруссии на Восток, но в XVIII в. началось новое продвижение (войны Фридриха II), которое вновь было приостановлено Наполеоновскими войнами. Еще в XVIII в. Пруссия одновременно с Россией вступила в европейский концерн держав. Присоединение Рейнских провинций благодаря участию в Наполеоновских войнах чрезвычайно усилило значение Пруссии в Германии, но одновременно началось ухудшение отношений с Францией и Австрией, которые не были заинтересованы в усилении Пруссии. Для Австрии неприятие Пруссии было обусловлено еще и тем, что после Венского конгресса Габсбурги потеряли имперскую корону.

В протестантской Пруссии, разумеется, отрицательно относились к католической Австрии, но она была очень интегральным и весьма любопытным образованием, обладавшим оригинальной природой. Американский социолог Толкотт Парсонс отмечал, что Габсбурги отставали от духа своего времени, демонстрируя отсутствие интереса к национальному государственному строительству, но поддерживая и сохраняя большую политическую структуру, ставшую плюралистической в этническом и религиозном отношении. То, что Австро-Венгрия в итоге рассыпалась под действием центробежных националистических сил, не умаляет ее заслуг в продолжительный период стабильного существования этого многонационального государства. К тому же Австрия сыграла большую посредническую роль во включении России в европейскую систему – тому причиной была общая война против Наполеона[136].

В противостоянии и соперничестве Австрии и Пруссии, несомненно, был элемент заимствований, поскольку невозможно конкурировать, совсем не зная друг друга и не осознавая иных преимуществ противника, и не стремясь их принять в какой-либо форме.

Так же как и австрийский, прусский империализм с его экспансионизмом не является чем-то уникальным, активный экспансионизм исповедовали по сути все европейские державы в XVIII в. Крайне неблагоприятные условия экспансии (преобладающее славянское окружение, не многочисленность колонистов, отсутствие естественных укрытий на восточных равнинах, отсутствие поддержки со стороны метрополии) требовали особых качеств – постоянной готовности к борьбе, дисциплины, самоконтроля, напряжения воли, предвидения, осторожности, то есть всех тех прусских качеств, которые долгое время были объектом восхищения в Европе[137]. К