Темнотвари - Сьон Сигурдссон Страница 20

болоте, сейчас его силы ослабли настолько, что Лауви обогнал его и преградил ему путь до того, как он успел полностью юркнуть в расщелину. Тут Лауви схватил его за «ходилки» и потянул со всей силы, а покойник, наполовину залезший в расщелину, сопротивлялся и мёртвой хваткой держался за корень или что там подвернулось ему под руку. Было ясно: нечистый бес стремится туда, где ему лучше всего: в преисподнюю. Тут я вновь принялся читать и велел ему отпустить душу пасторского сына, и пусть его судит Господь на небесах, и лишь тогда ему можно будет беспрепятственно спуститься вниз на те пятнадцать уровней, отделяющих мир людей от жаркой преисподней чертей. Тогда он вовсе прекратил трепыхаться, и тем самым наше дело было сделано. Мы вытащили труп из дыры, отряхнули от грязи его лицо, и, хотя оно и было всё изъедено червями и исцарапано, как было сказано выше, на нём лежала печать того умиротворения, которая появляется, если как следует и по-настоящему умереть. Мы понесли паренька к пасторской усадьбе. Пастор с супругой восклицаниями и лобзаниями отблагодарили нас за то, что мы закляли ту бесовщину, что угнездилась в душе их мальчика. Нам с Лауви выплатили обещанное вознаграждение, которое было не слишком велико, когда мы поделили его меж собой, но более чем достаточно, если учитывать славу, которую мы добыли себе этим свершением. Мы не стали принимать пищу на самом хуторе – ведь были уже сыты по горло нахождением вблизи смердящего трупа, – а взяли провиант с собой и поспешили с нашей палаткой к горе. То был самый длинный день в году, последняя наша совместная ночь с Лауви, и она сулила хороший поэтический экстаз. А завтра я поеду на юг, к Сигге и Паульми Гвюдмюнду, нашему первенцу. Я ощущал собственное величие, так как думал о лаврах, которые принесёт мне слава убийцы злобного призрака, – о славе, которая, как я надеялся, в будущем вознесёт меня на самую вершину почёта, откуда я буду обозревать мир и считать его своим собственным игровым полем. Но стоит мне подумать ту мысль, как меня вырывает из забытья резкий окрик:

– Ну что, насладился ты своей славой?!

Это Сигрид, бабенция несчастная. Я оставляю её слова без ответа, а просто похлопываю по кочке рядом. И мы сидим здесь вдвоём и смотрим, как солнце завершает свой круг по небу. Оно рассекает наискосок небесное море, пенящееся облаками, по красивой дуге подплывает к горизонту, опускается вниз, словно пушинка одуванчика, едва касающаяся влажного камня, пока ветер снова не подхватывает её и не уносит в полёт.

III. Камень из почки

Светлота морская: когда день такой голубовато-белый, что небосвод больше не оправа для пылающего солнца, но солнце – топливо, благодаря которому пылает серебряный занавес, встающий у горизонта и закрывающий весь видимый мир, а горные цепи на севере, западе и юге подрагивают, как в дымке, – и он иногда тень, а иногда свет, но никогда не стоит перед глазами неподвижно; а море – колеблющаяся бархатная скатерть, натянутая от берегов моего острова до кромки небес, а остров, сверкающий посреди материи, – золотисто-жёлтая пуговица на щедро набитой перьями подушке, которая ждёт, что на неё склонится небесная детская головка; а вот всё поле зрения утыкали звеняще-светлые шёлковые нити, которые ловко продёргивает между землёй, морем и небом и солнечным костром та великая швейная игла, что расщепляет все элементы. Но чертёж пламенеющего шва мало что говорит человеческому глазу, хотя одна линия и порождает другую, как жила вырастает из жилки на берёзовом листке, на руке, в доброкаменье, и тогда эта роскошная игра света так мала в бесконечности, что для того, чтоб охватить взглядом всю картину, зрителю пришлось бы отступить так далеко, что он подошёл бы к самому трону за пределами мира, где сидит тот, кто в начале отверз уста и изрёк слово: Свет.

И настала светлота морская.

Йоунас Учёный сидит на камне на берегу моря и смотрит на этот мир, беззвучно слившийся в один блик света. Он не сводил с него глаз с тех пор, как уселся там, и видение начало вырисовываться, а сейчас его зрачки размером с песчинку, слёзный защитный слой на поверхности глаз пересох. Ему необходимо моргать, но он не смеет: ведь видение может уйти от него раньше, чем он успеет запечатлеть в памяти его детали; а последнее необходимо, если он хочет быть в состоянии разгадать его. А потом это становится неизбежным: либо он опустит веко на глаз, либо ослепнет. И он моргает. Но видение не растворяется, вместо этого к нему прибавляется новая деталь: в самом отдалении на северо-западе, в изгибе бухты, там, где земля встречается с морем в дрожащем мареве, – там вспыхивает крошечная чёрная точка и начинает выдвигаться в залив, медленно. Не спуская глаз с плывущей точки, Йоунас устраивается поудобнее на своём жёстком каменном табурете, глубоко вдыхает: может, сидеть придётся долго. Он таращит глаза и держит их широко открытыми, пока все мышцы головы, от губ до затылка, не сводит чудовищная судорога, и лицо не искажается мукой, превратившись в прихотливую маску, но к тому моменту точка уже стала величиной с ноготок младенческого мизинчика, и наблюдатель вновь решается на миг смежить веки. А когда Йоунас смотрит на точку в следующий раз, она уже сменила очертания: это больше не точка, форма стала ромбической – чёрный ромб ползёт по шёлковой глади моря: это штевень лодки, и она держит курс на остров.

На корме стоит человек – на берегу смотрящий щурит глаза в надежде узнать его («Это они ему провиант подвозят?»), но свет падает тому человеку на спину, так что он всё ещё – лишь силуэт – и он поднимает правую руку широким движением, словно машет Йоунасу Паульмасону Учёному. И Йоунас собирается помахать в ответ, но роняет руку на колени, когда замечает, что это приветствие адресовано явно не ему. Потому что едва рука человека замирает у него над головой, как начинается такой шелест крыльев, что одновременно со всех сторон света дует ветер: это каждая птица на Севере на большой скорости прилетает с моря и с суши, повинуясь его призыву. И не важно, наделены ли они большими крыльями или малыми, крапчатым оперением или чёрными «чулками», короткоклювые они или высоконогие, набит ли у них желудок вереском или зоб рыбёшками, – все птицы внимают зову и кружатся вихрем над тем человеком с криками и писком, пока каждая не находит место в небесах над ним.