Песня жаворонка - Уилла Кэсер Страница 2

Второй роман трилогии — «Песня жаворонка», он же и самый личный. Уилла Кэсер и Тея Кронборг — одно лицо почти буквально: сравните описания героини романа (широкое, решительное, «словно вырубленное топором», говорящее об энергии и воле) с фотографиями автора! Портрет художника в юности развертывается в историю поисков себя и самоутверждения. Другой прототип Теи Кронборг — Оливия Фремстад (1871–1951). Девочка из иммигрантской семьи начала с пения в церковном хоре в глуши Миннесоты и стала оперной дивой, прославилась как исполнительница многих партий в операх Вагнера (Кэсер брала у нее интервью для журнала МакКлюра и несколько раз слушала в Метрополитен-опера в Нью-Йорке).

У будущей певицы в романе и будущей писательницы в реальности была одна на двоих каморка на чердаке многодетного семейного дома — драгоценное личное пространство, о назначении которого сказано так: «В течение дня, забитого делами, она была одним из детей Кронборгов, зато ночью становилась другим человеком… Словно у нее была назначена встреча с остальной частью себя — когда-нибудь, где-нибудь. Она двигалась вперед, чтобы встретиться со своей другой половиной, а та шла навстречу, чтобы соединиться с ней».

Когда Тея Кронборг впервые попадает в Чикагский институт искусств (один из старейших художественных музеев в США), она рассматривает собранные там европейские полотна изумленным взглядом юной Кэсер. И видит, например, «Песнь жаворонка» (1884) Жюля Бретона: крестьянская девочка с серпом в руке — на фоне выползающего из-за горизонта солнца — застыла, вслушиваясь в трели, звучащие с высоты. В романе мы читаем: «Плоская равнина, ранний утренний свет, влажные поля, выражение грубоватого лица девушки — пусть ничего особенного, но все это было для Теи родным». Поскольку узнаваем для нее этот момент самозабвения — пробуждения еще не осознаваемой способности к творчеству.

То же и музыка, которую слушали девятнадцатилетняя Уилла в Линкольне в декабре 1897 года, а потом Тея в Чикаго. Девятая симфония Дворжака «Из Нового Света» ошеломляет героиню романа, как ранее автора, тем, насколько точно в ней переданы ощущения «новой души в новом мире»: «Здесь были песчаные холмы, кузнечики и саранча — все, что просыпается и стрекочет ранним утром, бескрайняя протяженность нагорий, неизмеримая тоска всех плоских земель». Когда же после симфонического концерта она выходит в толпу, спешащую по Мичиган-авеню под шквальным ветром с озера, в отсветах заката, похожего на пожар, настоящее музыкально смыкается с прошлым, и «почти впервые» Тея-Уилла осознает, что большой город, жестокий и мощный, требовательный и щедрый, в чем-то родственен городку ее детства, затерянному среди прерий.

Так Уилла Кэсер нашла свою тему. Ироническим образом высшую из многих своих литературных наград — Пулицеровскую премию — она получит за роман далеко не самый сильный («Один из наших», 1922) и трактующий сюжеты, связанные с Первой мировой войной, усвоенные писательницей из вторых рук (батальные сцены, как ревниво и едко заметит Хемингуэй, откровенно заимствованы из кино). Не склонная оправдываться, она пояснит: «Репортер может с одинаковым успехом писать обо всем, что видит, писатель покажет лучшее, на что способен, только работая с тем, что отвечает объему и характеру его глубочайших симпатий».

Помимо темы, Кэсер нашла свой стиль. Дотошная описательность, ассоциируемая часто с литературным реализмом или натурализмом в духе Драйзера, ей претит. «Легкое прикосновение кисти художника ничего общего не имеет со старательностью декоратора витрин в универмаге, — говорила она, — текст должен быть прост, экономен, подобен прозрачному воздуху прерий». Когда в романе много воздуха, в нем возникает самое ценное — «тон, скорее угадываемый ухом, чем слышимый». В «Песне жаворонка», кстати говоря, ей самой не нравились длинноты, рыхлость композиции, избыток подробностей. Она правила и сокращала текст, готовя переиздания, но, похоже, это было сражение с самой собой: требовательному художнику противостоял «вспоминатель» и никак не желал сдаваться.

Воздухом прерий Уилла Кэсер приезжала дышать до тех пор, пока в Ред Клауде жили остатки семьи. Иной раз говорила, что готова осесть на земле, но нет, никогда не оставалась — уезжала, убегала, пугаясь одиночества и изоляции и… унося их в себе. На Рождество 1931 года она приехала в последний раз (к этому времени уже умерли мать и отец), отперла старый дом, провела в нем несколько дней и вернулась в свою роскошную квартиру на Парк-авеню в Нью-Йорке. В отличие от Гертруды Стайн и младших современников-экспатов (того же Хемингуэя) она никогда не уезжала из Америки надолго. Но с противоречивым переживанием ностальгии и отчужденности, принадлежности месту и ничему-не-принадлежности была слишком хорошо знакома и больше всего в жизни ценила независимость, личную автономию, недоступность для публичной лести и критики.

Городок Ред Клауд сегодня стал по сути музеем Уиллы Кэсер: с 2017 года здесь находится Национальный центр ее имени. В доме, где прошло ее детство, сохранились мебель и бытовые мелочи, вроде будильника и кофемолки, их показывают туристам. Сохранилась комнатка на чердаке — непритязательное на вид место силы, откуда взмыл жаворонок немалого литературного таланта (аутентичные обои закрыты плексигласом, так как слишком много охотников отодрать кусочек на память). А похоронена Кэсер далеко от этих мест, в Нью-Гэмпшире. Для надписи на могильном камне выбраны слова из «Моей Антонии», описывающие первую встречу с прерией: «Это и есть счастье: раствориться в чем-то огромном и Вечном».

Татьяна Венедиктова,

доктор филологических наук, профессор филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова

ЧАСТЬ I

Друзья детства

I

Доктор Говард Арчи только-только вернулся после партии в бильярд с евреем-портным и двумя коммивояжерами, которым привелось заночевать в Мунстоуне. Клиника располагалась в здании, которое называлось Дьюк-Блок, на втором этаже, над аптекой. Ларри, слуга доктора, предусмотрительно зажег верхний свет в приемной и двойную лампу с зеленым абажуром на столе в кабинете. Слюдяные стенки угольной жаровни светились, и в кабинете было так жарко, что доктор, придя, сразу открыл дверь в смежную комнату — маленькую неотапливаемую операционную. Чопорная обстановка приемной с ковром на полу отчасти напоминала провинциальные гостиные. В кабинете полы были истертые, некрашеные, но в целом он выглядел уютно, особенно зимой. Письменный стол — большой, сработанный на совесть; бумаги на нем лежали аккуратными стопками, придавленные стеклянными пресс-папье. За печкой стоял большой книжный шкаф, от пола до потолка, с двумя застекленными дверцами, заполненный разноразмерными и разноцветными