Предсказанная смерть. Шпионки на службе Екатерины Медичи - Мюриель Романа Страница 2

Их темный дом пристроился на Медвежьей улице, недалеко от Сены. Мадлен совсем не нравился здешний район, изобилующий церквями, в которых нужно было появляться хотя бы на воскресную службу. Она мечтала о сельском предместье Сен-Жермен-де-Пре. Отец, будучи советником, по долгу службы вынужден был жить недалеко от Парламента, а значит и от острова Сите. Он рассчитывал передать свое место по наследству сыну Пьеру, но тот был еще слишком юн и должен был сперва выучиться, чтобы на него претендовать.

Мадлен взяла у брата книгу и нашла то место, которое закладывала. Она знала его наизусть, но когда читала глазами – оживала. А главное, это помогало развеять муку.

«…Не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь, Бог твой, везде, куда ни пойдешь».

Мадлен вздрогнула от скрипа двери в спальню. Врач вышел с серьезным лицом. Она тут же сунула книгу брату. Их знакомый врач оказался занят, а этот был из католиков. Если он увидит девушку с книгой в руках вместо шитья, то может догадаться, что они поддерживают Реформацию.

– Он хочет видеть дочь.

Госпожа де Л’Этуаль посмотрела на Мадлен будто с упреком.

– Держи, – сказала она, вручая ей таз с холодной водой и тряпку.

Мадлен вошла в спальню. В нос ударил кислый запах. Простыни под отцом были сырые от пота, и не одного только пота. От отвращения желудок Мадлен сжался еще сильнее.

– Сюда, сюда, – слабым голосом взмолился умирающий.

Она подошла, перебарывая себя. Он схватил ее за запястье и притянул к лицу. От его предсмертного дыхания к горлу Мадлен подступала тошнота.

– Мне не увидеть зари, моя девочка, – прошептал он.

– Не говорите так, отец, – возразила она, проводя ему по лбу мокрой тряпкой.

Она стала мыть его, оттирать, как младшего брата, когда тот был совсем ребенком, однако отец не был малым дитем, и поднимать его тушу оказалось серьезным испытанием. Он раскашлялся в лицо Мадлен. Она задержала дыхание.

– Я… прости меня, что тебя оставляю…

– Тут нет вашей вины, отец. Один лишь Господь решает за нас.

– Увы, Господь…

– Что такое, отец?

– Не признавайся никому, какой мы веры…

Мадлен ни с кем не говорила об этом. Она с детства знала, что протестантов едва терпят. За их веру им могут отказать в жилье или в должности. А те, кто ведет себя слишком надменно или кого сочтут лишней помехой, закончат на костре. Зачем отцу тратить силы, повторяя ей это на смертном одре?

– Предупреди господина дю Бура.

Она взбила перину и помогла отцу улечься поудобнее.

– Вы о вашем соратнике, отец?

– Да, скажи ему, что мы в опасности.

Мадлен отпрянула.

– О чем вы, отец?

– Скажи ему остерегаться…

Она затаила дыхание, дожидаясь продолжения.

– Кого он должен остерегаться?

– Во Дворце…

– Во Дворце… правосудия?

– В Лувре! – выдохнул он сквозь приступ кашля.

Мадлен отвернулась, чтобы смочить тряпку в холодной воде.

– Так кого же, отец?

Стеклянный взгляд умирающего остановился на глазах дочери. Он слабо покачал головой и рукой. Она смочила ему лоб, надеясь тщетным жестом вернуть в него толику жизни. Он не ответил. Мадлен отчаянно пыталась разгадать малейшее движение в его теле.

– Отец, кто? Кого вы имели в виду? Говорите!

Впившись ногтями ей в руку, он притянул ее. От голоса остался лишь тихий шепот. Она помогла ему сесть повыше и поднесла ухо к самым его губам. Ледяным дыханием он вымолвил:

– Монтгомери…

Мадлен никогда не слышала этого имени.

– Кто он, этот Монтгомери?

Отец расслабил пальцы, сжимавшие руку дочери. Тело его вдруг разом отяжелело. Мадлен высвободилась и взглянула на него. Он застыл, и только раскрытый рот будто еще пытался поймать последний глоток воздуха.

– Боже!

Она резко отпустила отца. Он безжизненно откинулся на постель.

Упав, раскололся таз. Вода брызнула на юбки Мадлен бесформенным плевком.

Она отпрянула к двери. И бездумно приложила ко лбу зажатую в кулаке тряпку. От миазмов смерти она вздрогнула. Отбросив тряпку в ужасе, Мадлен выбежала из комнаты.

Луиза

Луиза вошла, сложив перед собой руки. Екатерина Медичи положила перо и подняла взгляд от бумаги.

Дородностью она была обязана сорока годам и десяти беременностям, каждая из которых кончалась родами, а последние, меньше трех лет назад, стали угрозой и для матери, и для не выживших в них близнецов. Недостаток красоты – выпуклые глаза, крупный нос, толстая шея – искупался превосходным вкусом в нарядах и украшениях. Не скрываясь, она часто говорила: стоит отвлечь взгляды красотой наряда, и все забудут, что ей самой ее не досталось. А исключительная образованность и изящество манер довершали образ.

– Я не посылала за вами, Луиза, – сказала она.

Фрейлина присела в глубоком реверансе.

– Государыня, скажу без обиняков: я пришла просить у вас дозволения уйти в монастырь.

Королева вздохнула.

– Вы еще слишком молоды, чтобы замуровывать себя на всю жизнь.

«Но в свои двадцать девять уже слишком стара, чтобы на мне жениться», – подумала Луиза.

– Не важно, сколько лет доведется провести в служении нашему Господу.

– Все из-за графа Монтгомери, верно?

От этого имени грудь Луизы заходила сильнее. Она тщетно старалась сдержать чувства.

– Разве причина так важна для Вашего Величества?

– Да, раз из-за нее я лишаюсь самой… преданной камеристки.

Луиза отвела взгляд, стараясь не показывать смущения. Обе понимали, о какой именно преданности идет речь.

– Прошу Ваше Величество простить меня, но решение мое не изменится.

– Вам следовало поговорить со мной прежде, когда еще было время. Я бы обсудила все с королем. И нашла бы выход.

Луиза не стала отвечать. Габриэль де Монтгомери – капитан королевской стражи, как прежде его отец. Монарх ни за что не станет неволить верного слугу. Слово королевы бессильно против мужской дружбы и рыцарской чести, которая их объединяет.

– Если от Монтгомери приходится отказаться, почему бы вам не выйти замуж за кого-нибудь из тех воздыхателей, которые бегают за вами как щенята?

Взгляд Луизы устремился на картину – единственный портрет в комнате, не относящийся к семейным. Леонардо да Винчи, никогда не расстававшийся с ней, привез ее из Италии, когда Франциск I пригласил его жить при своем дворе. После смерти короля Екатерина Медичи велела разместить ее в своих покоях – вероятно, из тоски по родным