Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев Страница 2

«Лермонтов считал, – как-то рассказывала детям бабушка, – что мир делится на запад, восток и север». Наверное, это так. Живущий на севере знает и запад, и восток и не верит им; живущие на западе и востоке считают, что севера не существует; им важно так думать. Наверное, заблуждаются они все, но некоторые меньше. В тот уже праздный день, когда четыре археолога смотрели на занесенный снегом раскоп, пошел мелкий теплый снег; он шел почти отвесно. А следующим вечером они были на обратном пути в Ленинград.

– Новый, чужой, утопический, вымороченный город, на большой кровью захваченной земле, – со страстной, длящейся, но и привычной, как бы выученной неприязнью говорил тот из них, которого они с чуть снисходительной нежностью звали Сережей, и продолжал: – Нарисованный на карте нелюбящей равнодушной рукой. Нет хуже русских, чем те, что мечтают быть голландцами.

– Да нет же, – ответил ему бородатый Алексей Викторович, чуть его старше; ответил, едва ли не морщась от только что услышанной знакомой, многословной и, как ему казалось, навязчиво поверхностной риторики. – Конечно же нет. Петербург выстроен в центре нашего севера, на нашей собственной изначальной, чуть забытой земле, ненадолго у нас украденной во время той давней гражданской войны семнадцатого века. Только нам всем не только об этом, нам, наверное, еще много о чем предстоит вспомнить.

– Новая Ладога? – мысленно соглашаясь, но и чуть насмешливо переспросил третий; его звали Андрей.

Алексей Викторович кивнул.

– И первый из русских городов, – добавил он.

– Ладога не была славянским городом, – упрямо пробормотал Сережа и осторожным, но и чуть агрессивным взглядом поискал поддержки у собеседников.

Безбородый Саша молча развел руками, потер щеки, потом шапку.

– Это еще здесь при чем? – спросил он, чуть подумав. – Прошлое темно, и не только из-за нашего незнания. Толпы уголовников, убивающих, режущих, грабящих, насилующих. Замки их, дружины княжеские, орды; все одна сволочь. Да и будущее, наверное, не фонтан.

– А, – обиженно ответил ему Сергей. – Что мы тебе, славяне.

Андрей коротко посмотрел на него, на этот раз с изумлением, и неожиданная горечь как бы совсем чужой статичной картинкой увиденного будущего на секунду вспыхнула в его взгляде. От неловкости все замолчали.

– Ты бы постыдился, – после короткой паузы сказал Сереже Валера. – Позорище. И вообще развели тут схоластику от науки. Окно из Европы, сердце севера, мы славяне; не слышали бы мои замерзшие уши.

Остановился, потом продолжил:

– Потому что надо работать. А мы бездельники, и все. Как только перестаем быть учеными, так и становимся болтунами. Нам просто не хватило времени. Покопать бы там еще. Рядом же она, тайна. Знаете об этом, поэтому и собачитесь, поэтому и землю делите. Доделитесь. Делите между собой, а доделят чужие. Чужие свои и чужие чужие. Будете потом локти кусать. Если ума хватит.

Андрей кивнул, то ли с согласием, то ли для того, чтобы прервать спор, все больше казавшийся ему отвратительным.

– Простите, ребята, – сказал Сергей, подумав, но и как-то нехотя. – Занесло меня куда-то не туда.

« 3 »

Снег все еще шел, шел по всей бесконечной лесной перерезанной реками равнине, от Балтийского моря до Уральских гор, вдоль широких рек, текущих на юг; эти реки собирались в великую реку, и на далеком юге было так тепло, что снег таял, таял еще падая, и стекал в дальнее невидимое море. Они смотрели на кружащийся падающий снег сквозь двойные рамы, сквозь стекла, покрытые тонкой, почти прозрачной изморозью, густеющей по оконным углам. Арина сидела на широком подоконнике, полуспиной к окну, изогнувшись, заглядывая в светлое серое небо, оборачиваясь назад в комнату, а ее брат стоял рядом, прижав колени к батарее парового отопления, почти касаясь лицом стекла, погрузившись взглядом в широкий открытый прямоугольник двора, высокое каре новостроек, ряды деревьев внизу под ногами.

– Когда вернется папа? – спросили они тогда бабушку, и Арина, как во сне, потом много лет, раз за разом, вспоминала ее посветлевшее лицо.

– Уже скоро, – ответила бабушка неожиданно строго. – Но вы не должны спрашивать об этом каждый час. А завтра мы еще поедем на дачу.

– Почему он вообще уехал? – продолжала настаивать Арина. – Разве нам плохо здесь вместе?

– Потому что человек не хомяк и он не может жить в клетке или в норе, – ответила бабушка, а брат повернулся к ней лицом и спиной к окну. – И потому, – продолжала бабушка, – что человек жив делом, которое делает, и не может жить без него.

– Но ведь он мог бы делать свое дело дома, – рассудительно ответил брат, и Арине показалось, что он прав.

– А еще, наверное, – добавила бабушка, немного подумав и вдруг как-то неловко и устало улыбнувшись, – потому, что вы тоже здесь родились и уже знаете, как весной трещит лед и уплывает в холодное море. Еще немного – и вы тоже станете чувствовать за собой землю, у которой нет края, и будете знать, что человек жив своим делом и дорогой.

– Мы тоже будем уезжать и возвращаться? – чуть удивленно спросила Арина, безо всякой причины мысленно переходя на сторону бабушки.

– Возможно, – ответила бабушка. – А может быть, и нет. Но вы всегда будете знать, что живете между морем и дорогой. Человек не может жить клеткой, едой и размножением в клетке.

– А хомяк? – спросил брат. – Хомяк точно может? Почему мама не хочет купить нам хомяка?

– Как так получается, что рождаются на севере? – спросила Арина. – Я могла бы родиться иначе?

– Так по-русски не говорят, – сказала бабушка. – Хотя да, конечно. Я, как ты говоришь, родилась иначе. Наверное, в чем-то мы можем выбирать. Хотя вы, скорее всего, уже не сможете выбрать.

– А папа? – спросила Арина. – Папа сделал, он сделал свое дело? Ради которого поехал по этой дороге? Там за окном, за снегом, ты там была?

Бабушка снова посмотрела на нее, поначалу молча.

– Думаю, что да, – ответила она. – Хотя, наверное, не совсем. Когда он звонил, то сказал, что они нашли нечто удивительное. Я спросила что, а он засмеялся.

– Что же это было? – спросил брат.

Бабушка снова промолчала и неожиданно включила радио. По радио говорил голос жесткий, отчетливый, неприятный; но он говорил так, как говорили у них, ясно, проговаривая каждую букву, вычерчивая каждое «ч», как будто говорил и не с людьми вовсе, а с самим временем, которому нет дела до мелких человеческих слабостей, говорил не так светло, чуть напевно и чуть суматошно, как добрые московские бабушки, и совсем уж не так, горланя, цокая и крича, как говорили на платформах торговки яблоками по дороге на ту самую дальнюю, лишь однажды и бывшую, дачу на берегу теплого моря. И все же голос говорил непонятно, как бы эхом повторяя странные, захватывающие, пугающие слова: Луанг-Прабанг, Вьентьян, Сайгон.

– Что это такое, луан про бан? – спросил брат.

– Это далеко, – ответила бабушка. – Там не так давно была война и людям было очень плохо. На них падали бомбы, как когда-то на нас, по квадратам, а еще их сжигали в лесах. Их леса называются джунглями.

– Как в «Маугли»? – удивилась Арина.

– Тогда почему нам про них рассказывают? – снова спросил брат. – Это же страшно.

Арина внимательно посмотрела на бабушку.

– Потому