Ревность о Севере. Прожектерское предпринимательство и изобретение Северного морского пути в Российской империи - Михаил Геннадьевич Агапов Страница 19

подтверждались, то древесные ресурсы Российского севера не вызывали сомнения. От Северной Двины до Оби простирались огромные лесные массивы, где «в наибольшем количестве против других деревьев произрастала лиственница, у которой ствол весьма прям, не ветвист и комель большею частью засохший, что приписать должно действию холодных с моря ветров»291. Эти качества характеризовали лиственницу как крайне ценную для кораблестроения породу дерева, однако возможность промышленной заготовки леса в столь отдаленном и совершенно лишенном транспортной инфраструктуры регионе не рассматривалась даже в самых смелых прожектах вплоть до середины XIX века. Чрезвычайно перспективными, «чаемыми прибытками как для казны, так и для народа», представлялись И. И. Лепехину и Н. Я. Озерецковскому морские – звериные, рыбные и сальные – промыслы «поморян» Архангелогородской губернии, являвшиеся их основным занятием292. Но почему в то время, когда голландские промысловики (деятельности которых Н. Я. Озерецковский посвятил обстоятельный обзор) сколачивали себе на добыче морского зверя в Северном океане (Баренцевом море) целые состояния, «поморяне», бьющие его буквально у себя дома, в массе своей бедствовали, едва сводя концы с концами? Причину столь странного положения дел И. И. Лепехин и Н. Я. Озерецковский в духе своего времени объясняли технологической отсталостью «поморян», их приверженностью традиционным, нередко основанным на суевериях методам судостроительства, мореходства и охоты293. Выход из сложившейся ситуации ученые мужи видели в просвещении местного населения и рациональной организации северных промыслов. «Со временем, – писал Н. Я. Озерецковский, – когда любовь к наукам в мезенских гражданах [наиболее активно, по сравнению с населением других районов Архангелогородской губернии, включенных в морские промыслы] распространится, надлежит ожидать во всем доброй перемены, особливо же в мореплавании и торговле»294.

Маршрут самостоятельной поездки Н. Я. Озерецковского в составе экспедиции И. И. Лепехина в 1772 году. Источник: Пименов В. В., Эпштейн Е. М. Русские исследователи Карелии (XVIII в.). Петрозаводск: Государственное издательство КАССР, 1958. С. 55. Редакторы карты – Д. И. Шехтер, Р. С. Киселева

Во второй половине 1770-х годов И. И. Лепехин неоднократно призывал Академию продолжить исследования Российского Севера: «Если ближайшие, к северу лежащие, земли приняты будут в уважение, то думаю, что российская Лапландия, изобилующая горными хребтами, откроет любопытному оку свои сокровища. Надежду сию утверждает Медвежий остров, в Кандалакской губе Белого моря находящийся, изобиловавший светляком и самым сливным серебром… В заливах близ Поноя обыскана была медная руда. Сколь изящные там можно открыть растения, доказывает то лапландская флора г. Линнея. В Коле может себя обогатить испытатель морскими произведениями»295. И. И. Лепехин предлагал использовать Колу в качестве базы морских экспедиций на Грумант (Шпицберген) и Новую Землю. В 1782 году Академия снарядила большую научную экспедицию, но не на беломорский север России, а на ее черноморский юг, что, несомненно, было связано с задачами колонизации Новороссии и Крыма.

Маршрут экспедиции Н. Я. Озерецковского 1785 года. Источник: Пименов В. В., Эпштейн Е. М. Русские исследователи Карелии (XVIII в.). Петрозаводск: Государственное издательство КАССР, 1958. С. 63. Редакторы карты – Д. И. Шехтер, Р. С. Киселева

Во многом благодаря И. И. Лепехину, Н. Я. Озерецковскому и В. Ф. Зуеву Первый и Второй Север России попали в программу камералистской инвентаризации имперской периферии в 60–70-х годах XVIII века и таким образом оказались нанесенными на политическую карту страны, взвешенными на весах экономики и включенными в различные реестры. Их положение в иерархии имперских территорий по сравнению с другими, прежде всего южными (Новороссия и Крым) и западными («вновь присоединенные» к России в 1772 году Белоруссия и Лифляндия) окраинами было, мягко говоря, невысоким. Отдаленность от стратегически важных для Санкт-Петербурга торговых путей, малонаселенность и труднодоступность Северного края значительно снижали его ценность в глазах российской монархии. Тем не менее северные территории заняли свое место в имперском ментальном пространстве и как таковые – в процессе интеллектуальной сборки «имперского общества» как принципиально гетерогенного, полиэтнического и мультикультурного поля социального, дискурсивного и политического взаимодействия296. В этом поле статус региона определялся не только его экономическим и геополитическим весом, но и в не меньшей, если не в большей мере степенью его культурной близости или, наоборот, отдаленности от территорий, воспринимавшихся имперским центром в качестве «коренных российских земель», природные условия, пути исторического развития и жизненный уклад которых выступали в качестве своеобразной цивилизационной нормы. При этом, как убедительно показал Л. Вульф, культурное конструирование периферии было неотделимо от культурного конструирования центра: они притягивали внимание современников как взаимно дополняющие части одного целого и на карте, и в сознании, поскольку наблюдатели из центра едва ли могли описать главные отличия периферии, не формулируя одновременно по умолчанию и собственную исходную позицию297. Культурное конструирование или изобретение территории состояло в установлении связей, основанных и на фактах, и на вымысле, благодаря чему и возникали «Восточная Европа», «Сибирь», «Кавказ», «Русский Север» и другие «миры» как аналитические категории298. Они рождались из разнообразного набора интеллектуальных операций, таких как наблюдение, описание, сравнение, систематизация, дифференциация и т. д., осуществлявшихся государственными чиновниками, учеными, поэтами и философами – личностями, нередко совмещавшими в себе сразу несколько из перечисленных аспектов.

1.3. От «Севера России» к «Русскому Северу»: национализация имперской северной периферии

Словосочетание «Русский Север» вошло в употребление лишь в 1880-х годах299. До этого для обозначения имперской северной периферии использовались другие речевые конструкции: «Северная сторона», «северные наши страны», «полуночные страны»300, «Северный край», «северное пространство России», «северная часть России», «северный берег Европейской России», «Российский север», «Север России». В XVIII веке эти наименования обозначали огромные территории, простирающиеся к северу от «коренной России», скорее как сферу ее влияния, нежели как ее органическую часть. Действительно, их принадлежность имперской короне еще следовало обосновать, что и было сделано кабинетными учеными и учеными путешественниками, обеспечившими, выражаясь словами Л. Вульфа, «интеллектуальное покорение этого края посредством науки»301.

1.3.1. «Как великая и славная, но древним совсем незнаемая часть света, в Российской империи известна учинилась»

При описании российских «последних земли пределов, простирающихся к северу», петербургские академики опирались на общие для европейской науки античные тексты, черпая из них необходимую терминологию («уповательно для избежания какого-либо варварского слова, о котором римские авторы ничего не знали»302) и вписывая таким образом свои труды в глобальный академический контекст. Соответственно, и предмет описания становился частью мировой истории, естествознания и «политической географии»303. Как для французских просветителей ранее неизвестная им Восточная Европа, так для российских ученых открывшиеся им во время академических экспедиций 60–70-х годов XVIII века «северные наши страны» с трудом вмещались в карту современности и воспринимались как «часть древней Сарматии»304. Вслед за Михаилом Антонием Баудрандом, автором составленной на основе античных текстов «Geographie ordine litterarum disposite» (1682), Н. Я. Озерецковский