Химена. Верность и долг - Мария Тереса Леон Страница 19

конь, но как только Сид это увидал, то сразу же примчался и своим двуручным мечом разрубил мавра, спе́шившего его верного друга, пополам, словно тонкий сноп, и подвёл Альвару Фаньесу мавританского коня, оставшегося без хозяина: «Скачите, Альвар Фаньес, вы — моя правая рука!..» А наши Гарсес, Эрнан, Мартин, Сальвадор?.. Тремя ударами своего меча Сид обращает в бегство эмира Фариса, и за развевающимся на ветру белым плащом несутся тюрбаны мавританских воинов, и лавина мчится всё дальше и дальше, оставляя на поле битвы своих мертвецов. Мертвецы — единственные, кто взирает бесстрастно на всё происходящее, и дабы к дремлющим вечным сном добавить ещё одного, Мартин Антолинес — меткое копьё, верная шпага, — разрубает надвое рубиновый шлем эмира Гальве, так и не успев узнать, что брызнуло под его ударом — кровь или дождь мелких рубинов. Объятая ужасом мавританская конница рассыпается в бешеном галопе по арагонской степи. Христиане гонят мусульман до самых крепостных стен Каталайуда, увенчанных огнями пожаров. А потом… Когда битва окончилась, Сид вернулся в свой спокойный Алькосер, поглаживая гриву своего горячего коня, столь верного товарища, что иной раз как взглянешь на обоих, то кажется, что это не конь и всадник, а легендарный кентавр мчится по полю битвы…

Рассказывает далее Альвар Фаньес, что приветное слово Сида наполнило его такой радостью на пути в замок, будто солнце заглянуло ему в лицо. Этот обратный путь рядом с Воителем больше порадовал его, чем все тридцать ударов его меча, от которых головы мавров отскакивали от тел, а вражья кровь катилась по лезвию и рукаву до самого пояса, украшая его красными гвозди́ками… И поскольку, рассказывая, Альвар Фаньес поднял руку, все женщины взглянули, не течёт ли ещё по рыцарской, закованной в латы, руке вражья кровь. Но он поднял руку совсем не за этим, а чтоб показать, как они считали добычу. О, сколько быстрых, статных коней добыли они в том бою! И дорогие шелка, и серебро, блеском соперничающее с зарёю, и богатая персидская одежда…

Глаза Химены невольно скользнули по жиденькому, потёртому шёлку туники, которую носила она, не снимая, с самого отъезда мужа, забыв о нарядах в трудных буднях, где главным казалось — выждать и выжить. И точно так же, как простые женщины — жёны Сидовых воинов, она сложила руки на животе и замерла, обратив восторженный взгляд на рассказчика… И чем больше блеска в словах графа, тем более невзрачными, костлявыми, похожими на бурые комья сухой земли кажутся эти кастильские женщины… во главе с Хименой! Долгие годы страданий выступают на их лицах капельками пота. О, так, значит, их Гарсес, Эрнан, Мартин, Сальвадор?! А мавританки? Мавританок тоже поделили? А какая досталась Гарсесу, Эрнану, Мартину, Сальвадору?! И в груди каждой из сидящих кружком женщин бьются её одинокие ночи рядом с голодом, неуклонно сидящим у изголовья. Так что в палатках воинов побывали красавицы мавританки?! А они, жёны? Для них — честь. Честь… О, как смеются над ними все потерянные для счастья минуты!.. И каждая из женщин, предавшись своей тоске и своей ревности, задумывается о своём и так и не слышит рассказа о дележе добычи… А ведь на долю одного только Сида пришлось тридцать коней, и вот они — перед Хименой, тридцать чёрных звёзд в блестящей сбруе с тридцатью привешенными к седельной луке мечами… Сид посылает их в дар королю Альфонсо, на память о верном его вассале. Но женщины, углубившись в свои мысли, и не смотрят на борзых коней. Мавританки-то, мавританки каковы? Красивы небось?.. Но Альвар Фаньес, устав от долгой своей речи и ревнивых вопросов, спешит закончить рассказ:

— Вот всё, Химена, что наш доблестный Сид повелел мне передать тебе. Возблагодарим же господа за помощь в трудах наших.

И тут вдруг произошло неожиданное. Из круга сидящих женщин поднялась одна, самая древняя, самая сморщенная, самая похожая на ком сухой земли, и сказала:

— А мёртвые?

Альвар Фаньес Минайя смотрит на старуху. А мёртвые? Знает ли он мёртвых? Вот всех этих Эрнанов, Гарсесов, Мартинов, Сальвадоров… — мёртвых? Молча смотрит рыцарь в лицо старухи. А он сам? Он ведь и сам мог быть сейчас одним из мёртвых? Сколько павших на поле битвы кастильцев несётся в причудливом строю дикой конницы, скачущей по небу в грозовые ночи, когда гремит гром и пурпуровые облака разрезают чёрную тьму?.. Минайя задумывается на мгновенье, но, так и не найдя ответа на заданный вопрос, круто поворачивается и идёт распорядиться, чтоб задали корм коням.

ГЛАВА III

Бейте их, мои рыцари, во имя любви и добра,

С вами я, Сид Воитель, Руй Диас де Бивар!

Утро выдалось ветреное и дождливое — раз уж в ту зиму 1089 года снегопады следовали один за другим, то и нынче снег валил так густо, что в этой мутной мгле монастырь Сан-Педро де Карденья казался даже как-то меньше ростом. Снег на монастырском дворе лежал сплошным покровом, а в дубовых рощах шёлковые листья, вначале сердито стряхивавшие снежинки, в конце концов покорились и укрылись белыми платками. Маленькая Эльвира спросила: «А птицы куда улетели?» — и отец Мундо, ставивший в эту минуту в печь противень с недопёкшимся хлебом, отвечал девочке: «Эти месяцы птицы проводят в саду у ангелов». Птицы спешат в рай — учиться пению, а дети — в кухню, тоже похожую на рай, особенно суровой зимою. Донья Химена тоже приказала поставить ей прялку в тёплый угол, потому что кашляет, и настой на меду, приготовленный для неё отцом Сененом, что-то на сей раз не помогает. Так что Хименино кресло стоит теперь в кухне, а вокруг — скамеечки её астурийских дам, которые прядут и мотают тонкий лён и цветную шерсть на некотором расстоянии от Химены, чтоб не утомляли своей болтовнёй. Кому-то вдруг вспомнилось, что пряхи обычно собираются на кухне, и тут же нашлась масса охотников позаботиться о том, чтоб не затухали потрескивающие можжевеловые светильники, а с ними и весёлая болтовня. У всех прях, и молодых и старых, веретено у пояса, и любо глядеть, как бегает челнок, пока пальцы тихо и старательно крутят нить. Невольно взгляд обращается на снопы длинных льняных волокон, которые сильные руки кастильских женщин долго трясли и трепали, безжалостно уничтожая даже саму память о голубом весеннем цветении. Лён мяли, мочили в холодной речной воде, сушили на солнце, а потом садились в круг и растирали в ладонях этот просушенный солнцем лён до тех пор, покуда он не терял всю