Крушение - Виктор Серж Страница 19

мне никто не оплатит. На заре я обхожу рынок, да еще на мне весь отель. И я не могу бастовать, даже если чем-то недоволен. А налоги и отчисления только растут, растут! Франк падает, туризм сдох. Профсоюз работников гостиниц? Он для правительства как пятое колесо в телеге! Так что, Ансельм, выкручивайся сам!

Два рабочих-ассенизатора в резиновых сапогах пили белое вино за стойкой. «Так себе пойло», — сказал один из них довольно громко. Ансельм Флотт принял вызов и повернулся к нему: «Может, месье, вам Назвать оптовую цену на белое? Счета показать? Рассказать все хитрости винного рынка?» «Слабо, хозяин», — ответил рабочий. В воздухе повеяло грозой. Второй ассенизатор отер густые усы тыльной стороной землистого цвета руки, уставился в пустоту перед собой, чертыхнулся и резко повернулся к Ансельму Флотту, обращаясь к нему на ты:

— Дрейфишь, хозяин. Если бы ты мог утащить свой бордель на спине, как улитка, ты бы точно развил третью скорость. И не останавливался бы до озера Чад. Но ты не можешь; боишься, как бы немецкий снаряд не угодил в твои перины, не поджег этот клоповник, который приносит тебе больше, чем хорошие станки. Тебе и уехать боязно, бросить свою кубышку, свою собственную дыру, но и остаться в этой дыре тоже страшно. Ты бы и рад перекраситься, да только не знаешь, в какой цвет.

И жестом руки, почерневшей от отбросов, сопроводил глухую угрозу:

— Готовься, хозяин, тяжко тебе придется… Все только начинается.

Ансельм Флотт ответил с достоинством:

— С вас один франк шестьдесят, господа, вот счет, и надеюсь больше не видеть вас в моем заведении.

— Насчет этого можешь не волноваться, хозяин. Скорее ты фрицев увидишь. Они перебьют твои бутылки, а тебе дадут пинка под зад, помяни мое слово.

Дверные стекла резко звякнули. Очень высокий загорелый солдат с болтающейся за плечами каской и в полицейской фуражке, криво надвинутой на морщинистый лоб, бросил на стул свой вещмешок, который упал с тяжелым стуком, точно набитый железом, потребовал бутыль красного, отер лоб грязным лоскутом, служившим ему платком… Никто не проронил ни слова. Солдат выпил и улыбнулся, обнажив хищные зубы. 14, довольный, заговорил сам с собой:

— В Париже ничего не меняется, только крысы бегут… Но им-то и положено бежать. Париж — это здорово! Сен-Клодьен весь горит.

— Сен-Клодьен? — спросил кто-то тихо и тревожно. — Весь что?

— А может, Сен-Жермен… Весь горит, аж потрескивает, о-ла-ла! Бордели и бистро, как и все остальное, — ответил солдат, грубо ухмыльнувшись. — Смотрите и слушайте!

Он широко распахнул дверь. На краю тротуара — на краю пустоты — в грифельно-серых сумерках застыл тонкий напряженный силуэт девушки. Она прислушивалась… издали, из-за пригородов, доносилось низкое, прерывистое, ритмичное уханье артиллерии…

— Всем добрый вечер! — вежливо сказал солдат.

Витрина бакалейной лавки вдовы Прюнье уже была затянута синей простыней… Ночная тьма подступала как паника. Солдат, поправив ремни вещмешка, вошел в подъезд дома 16 и бесшумно поднялся по лестнице.

II

Расчеты

На четвертом этаже солдат остановился, чиркнул зажигалкой и прочел на медной дощечке: «Ашиль Тартр, покупка, продажа, доставка». Звонок прозвенел тонко и настойчиво. В коридоре послышалось тревожное шарканье шлепанцев по паркету. Месье Тартр сам приоткрыл дверь на цепочке и посветил ярким электрическим фонарем. «Ах, это вы», — произнес он неуверенно.

— Это я, — сказал солдат. — Ваша служанка, надеюсь, не откажется угостить меня кофе…

— Хорошо. Заходите.

Стоило Тартру открыть дверь, как у него мелькнула смутная мысль, что делать этого не стоило. В военной форме посетитель был слишком не похож на себя привычного — обыкновенно он носил хорошо пошитые костюмы. Высокий молодой солдат склонил голову, чтобы войти; оказавшись в узком коридоре, между вешалкой, зеркалом и этажерками, скрытыми за зелеными занавесками, он неловко распрямился — так потягиваются звери в слишком тесных клетках.

— А у вас все по-прежнему, месье Тартр. Чудно; вы даже не представляете, насколько чудным это кажется.

Тартр прищурился. Дома он не носил очки, зрение у него было прекрасным. Маленький, но крепко сбитый, начинающий полнеть, с лысиной, прикрытой черной камилавкой, он кутался в бежевую шерстяную кофту с синей отделкой. Мавританский кованый светильник с цветными стеклами слабо освещал коридор. Тартр отступил на шаг, пропуская вперед посетителя: правило хорошего тона… «Проходите налево, в столовую». Гость, не поняв или не расслышав, так как Тартр говорил тихо и вкрадчиво, повернул направо, в кабинет. Из-под металлического абажура лампа бросала на стол яркий круг света.

— У вас невесело, — сказал солдат тоном, который показался Тартру исполненным подспудных намеков.

— Я развлекаюсь в другом месте, — ответил человечек, стараясь принять непринужденный вид. — Знаете ли, на удовольствия в Париже всегда спрос. Чтобы он упал, поистине, должен случиться конец света.

Отгородившись от гостя письменным столом, Тартр почувствовал себя увереннее. Мебель создавала пространство между ними; на столе стоял телефон, в правом выдвижном ящике хранился надежный пистолет. Скромный с виду сейф возвышался возле вращающегося кресла. С ним соседствовал шкафчик для напитков и сигар, а в нем — хлыст и револьвер.

— Арманьяк? — предложил Тартр, по-прежнему щурясь.

Солдат зачарованно вслушивался в тишину квартиры.

Такая тишина, без тиканья часов, без шороха мышей, без бормотанья спящих, всхрапыванья лошадей, отдаленного урчания моторов — которое не замечаешь, как жужжание мух, — тишина без какого-либо напоминания о времени и опасности, блаженная тишина… В ушах его еще звучали разрывы снарядов, выпущенных из обезумевших орудий, вой бомбардировщиков, грохот, свист, скрежет сминаемой брони, треск камней и костей. «С ума сойти, — повторял он мысленно словно во сне, — что бы мы ни отдали на Сомме или на Марне за минуту такой тишины…» А затем тихо произнес вслух:

— Остались лишь дымящиеся развалины…

— Где? — спросил Тартр.

— Во многих местах…

— Война, — вздохнул Тартр.

Когда глаза привыкли к мирному полумраку за пределами отбрасываемого лампой под абажуром круга света, стали видны ящички с образцами товаров, застекленные шкафы, где хранились флаконы духов, музыкальные и хирургические инструменты, столовое серебро, микроскоп, походные несессеры… Под потолком висели чучела птиц. Солдат сбросил свой тяжелый вещмешок на ковер и с трудом втиснулся в низкое, обитое кожей кресло. Голова его, немного возвышавшаяся над столом, оказалась как раз на границе света и тени, и он откинулся назад, чтобы оставаться во мраке. На столе стояла старая массивная серебряная чернильница, лежала раскрытая книга учета, сложенный номер газеты «Пари-Суар», детектив в яркой обложке, на которой была изображена рука в желтой перчатке с растопыренными пальцами — она отодвигала занавеску, усеянную похожими на звезды пятнами крови. Называлось сие «Тайна одиннадцатого часа».