Тамара. Роман о царской России. Книга 1 - Ирина Владимировна Скарятина Страница 19

мне потребуется помощь, чтоб намылить спину. А ты прекрасно знаешь, что руки у меня не очень гнутся после того, как я переломал их, упав с того шального жеребёнка. Итак, я принялся звать Сашу и кричал, кричал, кричал, но, как обычно, сей осёл куда-то испарился как раз тогда, когда он был так нужен, – похоже, пил в кладовке свою шестьдесят седьмую кружку чая. (Да, к слову, он худший из лакеев, что у меня когда-то были, и я ему за сей конфуз башку его намылю – я стану так на него орать, что точно ты услышишь! – потом же он схлопочет штраф в размере жалования за месяц, а я тебе за эти деньги достану розовых кустов). Ну, и как раз в тот миг, когда уже я собирался сдаться и с бедной непомытой спиной вылезти из ванны, я совершенно случайно услышал, что в смежной комнате дурёха Лиза полирует оконные стёкла, распевая свою идиотскую песенку о влюблённых птичках. Ну, я и позвал её – знаешь ли, очень строго. Примерно так: 'Лиза, сию же секунду подойди сюда!' В конце концов, она уважаемая вдова, мать множества сопливых сорванцов. Почему в её присутствии мне должно быть стыдно? Я же не стыжусь, когда какая-нибудь квалифицированная медсестра увидит меня в ванной. (Помнишь, какой хорошенькой оказалась та, последняя, когда я был болен скарлатиной?) Так зачем беспокоиться о такой простушке, как Лиза? Итак, я снова крикнул: 'Иди же сюда, дура, и намыль мне спину!' И, разумеется, та прибежала и выполнила моё приказание. Я согласен, что было нелепо с её стороны так глупо хихикать, но она ведь всего лишь деревенская баба без всяких манер. Она, возможно, хихикает даже на поминках. А что касается меня, моя Любимая, ты же знаешь, как я боюсь щекотки! Достаточно тыкнуть в меня пальцем, и я начинаю смеяться. Ну, так как же я мог удержаться от смеха, когда та ткнула меня кусочком мыла прямо в рёбра? Честно говоря, это всё, что случилось. А потом вошла ты, Княгинюшка моя, и замерла на пороге, побледнев, будто полотно, и со сморщенным носиком, словно увидела или унюхала что-то мерзкое и отвратительное, и это было весьма по-детски с твоей стороны, моя Дорогуша, действительно по-детски. И мне следовало бы строго отругать тебя за это. Потом же, в довершение всего, ты вдруг решаешь убежать, поскальзываешься и падаешь прямиком на свой милый маленький животик. И теперь я спрашиваю тебя: что это за поведение?"

Так как Марина продолжала лежать неподвижно, голос Всеволода постепенно становился всё увереннее, пока наконец в его монологе не появились укоризненные нотки. "Да, всё идёт хорошо, – подумал он, очень собой довольный. – Но я должен ещё немного пожурить её и показать, как нелепо она ведёт себя из-за сущего пустяка".

Ободрённый её молчанием, он протянул руку и осторожно погладил её струившиеся по спине длинные светлые волосы. Однако от его прикосновения она, внезапно ожив, соскочила с кровати в вихре голубых ворсинок и встала, возвышаясь над ним, как огненная Немезида, уже не в слезах, а само воплощение негодования.

"Как ты смеешь прикасаться ко мне, как ты смеешь? – закричала она, топая маленькой бронзовой туфелькой с такой яростью, что в итоге с неё отвалился бант. – И какая ложь! Какая отвратительная ложь – ты, мерзкий грешник! Столь же порочный, как твой дед, тот старый Сатрап, тот старый сатир, чья дурная кровь течёт в твоих жилах! О, почему никто не рассказал мне о нём до того, как я вышла за тебя замуж? По крайней мере, я была бы готова …"

При упоминании о своём дедушке князь Всеволод, до сих пор стоявший на коленях, пристыжённо склонил голову и, по счастью, сумел подавить столь неподобающий в данной ситуации смешок.

"Но я рада, что наконец-то поймала тебя с поличным, – продолжила Марина, сделав глубокий вдох и нечаянно скинув шаль на удручённую коленопреклонённую фигуру, укрыв её ворсисто-голубым. – Застала тебя он флэгра́н дели́ (фр. – 'на месте преступления'). Теперь ты больше никогда не сможешь ни привирать, ни лгать, ни скармливать мне эти небылицы – никогда! Поскольку я, клянусь, отныне не поверю ни единому сказанному тобой слову!" – и осенила себя широким крестным знамением, поклонившись в сторону икон и как бы говоря: "Да будут они свидетелями этой клятвы!"

"Перестань лицемерить и вставай! Поднимайся со своих дурацких хрустящих колен! Даже это было пущено в ход – ты умеешь хрустеть ими, когда тебе нужно!" – не унималась она, вновь повернувшись к нему, когда он высунул голову из-под шали и умоляюще посмотрел на неё, надеясь, что она рассмеётся при виде столь жалкого зрелища, которое он из себя представлял. Но нет, ни тени улыбки, ни единой весёлой искорки в глазах! Увы, он видел, что тема его недавнего шокирующего поведения пока что не исчерпана. Напротив, теперь его выпроваживали вон.

"Уходи, ступай к своей Лизе и ко всем остальным девкам, с которыми ты так возмутительно себя вёл. Между нами всё кончено. О, я, разумеется, останусь здесь, но только ради детей. С этого момента мы будем жить раздельно. Делай, что пожелаешь, греши, как тебе заблагорассудится – мне теперь всё равно. Однако помни, что ты никогда не должен открывать мою дверь без стука, и больше не стучись ночью – в это время она всегда будет для тебя закрыта. А теперь иди, иди, пока я не позвала Доктора и Фросю, чтоб они тебя вытолкали".

Донельзя смущённый Всеволод вскочил на ноги и встал перед ней, больше чем когда-либо похожий на огромного опозорившегося щенка. Затем с глубоким рокочущим вздохом пробубнил: "Но должен же мужчина иногда хоть чуточку невинно пошалить! Небеса свидетели, Марина, что я ни разу не изменял тебе в полном смысле этого слова", – и, отвернувшись, покинул комнату с несчастным видом.

Когда спустя минуту Фрося, подслушивавшая у замочной скважины и не пропустившая ни единого слова, заглянула внутрь, чтобы посмотреть, как чувствует себя её княгиня, она сразу вскрикнула от испуга, поскольку, скорчившись на полу, лицом к ней, та лежала в глубоком обмороке, а растерянный Либер Генрих отчаянно тянул её за край подола.

"Доктор, Доктор, – заверещала Фрося, – идите скорее и посмотрите, что случилось! Ах ты, моя бедная Малышка! Совсем себя довела, и никто не сможет ей помочь, кроме Господа и нашего Господина Доктора".

В тот же миг громадный дом пришёл в движение. Сновали туда-сюда слуги, натыкаясь