Лабиринт - Яэко Ногами Страница 17

Она с отчаянием боролась за жизнь своего четвертого ребенка. Ни угрозами, ни уговорами не смогли ее сломить. Едва успели перерезать пуповину, она прикрыла еще не обмытое тельце малютки своим телом и наотрез отказалась выдать новорожденную старухам, которые наловчились «устранять» излишних младенцев. «Нет и нет,—твердила мать.— Убейте сначала меня, а потом уже ее». И старухи отступились.

— А в общем для нас что на том острове, что в Токио— большой разницы нет,— говорила Сэцу.— Там просто нечего есть, а здесь еды хоть завались, но нет денег.

— А ведь это ужасно,— замечал Кидзу.— Одно дело, когда пищи не хватает, а другое — когда она имеется в изобилии, но одним самая лакомая снедь уже не лезет в глотку, а другие голодают.

— Да. И закрывать на это глаза было бы преступлением.

Девочка с забытого богом островка, дышавшая здоровым морским воздухом, оказалась пытливой и смышленой. Благодаря настойчивому стремлению все узнать и понять она постепенно превратилась в нынешнюю Сэцу. Ей было одиннадцать лет, когда ее вместе с морской капустой и мешками, наполненными сушеными трепангами, погрузили в лодку и отвезли в соседний портовый город. Ее отдали в люди, Она попала в купеческий дом, где должна была нянчить ребенка. Тогда она еще не знала и азбуки, но уже прекрасно усвоила непреложное правило: не будешь работать— не получишь и кружки пресной воды. Это она узнала вместе с остальными уроками, которые суровая школа жизни преподносила островитянам, вечно поглощенным борьбой с морской стихией и гнувшим спины на клочках земли в ущельях между скал, чтобы добыть себе несколько горсток пшеницы и немного картофеля. По неписаным законам острова человек в одиннадцать лет считался уже взрослым и должен был трудиться наравне со всеми. Нянчить ребенка было во сто раз легче, и Сэцу новая жизнь показалась раем. Когда Сэцу подросла, из нянек ее перевели в горничные. Второй сын хозяина, банковский служащий, получил назначение в город Осака, и она уехала туда с его семьей. Работала она добросовестно, старательно, и хозяева относились к ней дружелюбно; она была в доме как своя, и как «свою» ее и не стеснялись нагружать работой. Но справедливости ради следует сказать, что хозяйка дома, женщина, не имевшая детей, относилась к ней с участием. Она научила ее кроить, шить на швейной машине и даже разрешила в свободное время посещать вечернюю женскую школу, находившуюся поблизости от их дома. Сэцу увлеклась занятиями. Значительную часть своего небольшого жалованья она откладывала, не позволяя себе израсходовать ни одного сэна 19 на лишний воротничок к кимоно. Почти все свои сбережения.она тратила на покупку книг и различных пособий. Она охотно читала газеты, но сентиментальные романы с продолжением ее не привлекали. Куда больше ее интересовали статьи, посвященные вопросам женского труда и экономического раскрепощения женщин. Для нее это не были отвлеченные проблемы, и она скоро стала разбираться в прочитанном. Понимать ей помогали и руки, натруженные с детских лет, и мозг, в каждой клеточке которого были посеяны семена этих проблем. Посеяла их, быть может, еще до ее рождения сама жизнь, полная нужды и лишений, ибо на острове кусок хлеба доставался тяжким трудом.

Сначала Сэцу мечтала сдать экзамены на учительницу начальной школы, но ей не хватало уверенности в своих знаниях. Тогда она решила стать медицинской сестрой.

Она блестяще выдержала испытания и поступила на работу в городскую больницу.

Школу идейного воспитания Сэцу прошла в те годы, когда в стране происходили массовые забастовки. Для нее не существовало вопроса, на чью сторону стать в борьбе между хозяевами и рабочими. Для нее это было так же ясно, как то, что днем светло, а ночью темно. Со всем пылом юной и страстной души она устремилась в профсоюзное движение. Вскоре ей пришлось оставить больницу, и при содействии одного из руководителей движения она перебралась в Токио. Так же естественно, как едва заметный горный ручеек вливается в русло большого потока, она быстро вошла в родственную ей среду. Подобно тому как ни чернила, ни тушь не могут оставить пятен на хрустале, прежняя жизнь не оставила в душе Сэцу следов забитости или покорности. Она была нравственно чистой, гордой и независимой. Вместе с тем она нисколько не чуралась той работы, которую ей приходилось выполнять, еще будучи служанкой. Она стряпала, чистила одежду, стирала, штопала, шила, перешивала, получала за это гроши да еще помогала товарищам по организации. Ее новые приятельницы, стриженые и в очках, не были способны к такой работе. Зато они превосходили ее знаниями и умели рассуждать на любую теоретическую тему не хуже мужчин. Сэцу поселилась на окраине города, сняв комнату в полуподвальной квартире двухэтажного дома. Эта темная комната, похожая на корабельный трюм, вскоре превратилась в нечто среднее между прачечной, швейной мастерской и дискуссионным клубом. Дискуссии здесь разгорались жаркие. Прислушиваясь к спорам, Сэцу чаще всего чувствовала, что проникнуть в их суть ей не удается. Иногда ей казалось, что истина проста и очевидна, но спорящие уходят почему-то в сторону; вмешиваться же она не решалась, полагая, что у нее мало для этого знаний да и складно говорить она не умеет. Она молча делала иглой стежки и считала свою нехитрую работу наиболее подходящим для себя делом. Она была рада, что хоть этим может приносить пользу своей организации и друзьям. Все любили эту скромную, сдержанную, немногословную девушку. Но вот нашелся человек, который сумел ближе всех подойти к ней. Он с удивительной легкостью объяснял то, что самой ей трудно было понять. Он указывал, какие книги ей следовало прочесть, сам приносил эти книги и помогал разобраться в прочитанном. Этим человеком был Кидзу. Случилось, что Кидзу сильно простудился и заболел воспалением легких. Сэцу ухаживала за ним заботливо, как родная сестра, и умело, как опытная сиделка. За время болезни они еще больше сблизились. Но однажды Кидзу исчез и отсутствовал больше года. И когда стало известно, что скоро его должны выпустить из тюрьмы, никто не ждал его с таким нетерпением, с такой радостью и надеждой. Выйдя на свободу, он поселился у нее. И когда он, переодевшись в сшитое ею кимоно, чинно уселся против нее и стал учтиво