Госпиталь брошенных детей - Стейси Холлс Страница 13

где находились «костяные лавки». Они говорили о человеке по фамилии Смит и о другом человеке, по фамилии Тэллис. Между тем я выпила еще одну чашку вина, а потом, когда шум и табачный дым стали почти невыносимыми, он встретился со мной взглядом, улыбнулся и спросил, не хочется ли мне направиться в более тихое место. Я кивнула, снова надела позабытый чепец, и мы вышли на улицу. Было уже темно, и я точно не знала, где мы находились, потому что переулок был слишком узким, полным темных уголков и зданий, нависавших над нами и заслонявших свет луны. Я едва помню, что говорила, но он спросил, не холодно ли мне. Я сказала «да», и он дал мне свое пальто, – чудесное теплое пальто, доходившее ниже колен, – а потом поцеловал меня. От него пахло вином и трубочным табаком. Моя спина уперлась в стену, и он обхватил меня за голову, склонившись ко мне. Потом его руки передвинулись ниже, ощупывая мое тело и мои юбки, и я прижалась к нему, позволяя его пальцам щупать меня снаружи и внутри. Раньше я часто видела на улицах молодых любовников, пожилых любовников и мужчин, кончавших шлюхам в разные места. Я никогда не думала, что стану одной из них, и не думала о мужчине – тем более, о богатом торговце, – который захочет поразвлечься со мной в темноте. Это был мой самый безрассудный поступок. Раньше я не гуляла с мужчинами, если не считать одного или двух случаев с наиболее смелыми парнями из Биллингсгейта, вроде Томми.

Когда мы закончили, я сунула руки в карманы его пальто, которое по-прежнему было на мне, и достала то, что лежало внутри: короткую глиняную трубку, пропахшую табаком, несколько монет, которые я сразу положила обратно, и еще что-то странное. Я поднесла предмет к тусклому свету и увидела две половинки сердца, точно пригнанные друг к другу по зубчатой линии.

– Это от твоей милой? – спросила я.

– У меня ее нет, – ответил он, взял одну половинку и отдал мне другую. – Это тебе на память.

Он улыбнулся уголком рта, запустил руку в карман своего пальто у меня на плечах и достал перочинный ножик. Потом спросил, как меня зовут, и когда я ответила, что-то вырезал на кости и передал мне. Он жестом указал на пальто, и я сняла его, сразу почувствовав жгучие укусы февральского холода.

– Нечестно, что ты не назвал мне свое имя, – робко сказала я.

– Каллард.

– Нет, твое первое имя.

– Дэниэл. Мы еще увидимся, Бесс Брайт. – С этими словами он направился к огням и шуму таверны, пока я стояла на месте, дрожала, чувствуя, как испаряется действие вина, и сжимала в руке его подарок. Я почти собралась отдать его обратно, но не могла снова заставить себя войти в это яркое и многолюдное помещение. Вместо этого я повернулась к реке и пошла домой.

Несколько раз после этого я приходила и ждала его. Я встретилась с ним в среду и потом приходила каждую следующую среду, расхаживая по Грейсчерч-стрит, словно призрак, околачиваясь возле двери два-три часа. Но Лондон поглотил Дэниэла Калларда. Как и у приливов Темзы, у города имелся свой темперамент, и он мог давать или забирать обратно. Когда зима сменилась теплой весной, я усилила свои поиски и нашла человека, чье имя он упоминал в разговоре. Он был владельцем одной из костяных лавок на Трогмортон-стрит и сам был похож на кость, с пергаментной кожей, обтягивавшей впалые щеки. Он сообщил мне, что торговец Дэниэл Каллард внезапно и скоропостижно скончался месяц назад. Он был превосходным коммерсантом, и на его похороны пришло много людей. Когда он обратил внимание на мой живот, то заметно помрачнел. Я поспешила уйти из его лавки и добралась до тихой аллеи, где меня стошнило.

Теперь я посмотрела на льва, потом подошла ближе и сунула руку в его разинутую пасть. Мне хотелось отвести нашу дочь ко львам перед Тауэром и показать ей, как они ходят и трутся гривами друг о друга. Я думала о сдобной булочке с изюмом, лежавшей на полке, и об Эйбе, который сидел на стуле и ждал нас. «Где она?» – спросит он. Где же она? Я думала о Дэниэле, который спал под землей. Я заплатила уличному мальчишке, чтобы он нашел для меня в газете апрельский некролог Дэниэла и прочитал его вслух. Он был очень коротким – одно или два предложения – и там упоминалось название церкви, где прошла похоронная церемония. Я не знала эту церковь, да и все равно время было упущено. Я жалела, что выбросила его трубку в реку; жалела, что не могу еще раз прижаться к ней губами.

На восточной окраине города за старой стеной находился Тряпичный рынок: четверть мили лотков и ларьков, где всю неделю, даже по воскресеньям, торговали поношенной одеждой. Больше всего народу там было по утрам, когда люди выходили из церкви, но к моему приходу во второй половине дня толпа сильно поредела, и морозная погода не отпугивала только самых смелых и одиноких покупателей, которые копались в обносках и мишуре вместо жареной птицы на семейном столе. В теплые месяцы лотки являли настоящее буйство красок – кроваво-красных, небесно-голубых, ярко-желтых и белоснежных, докуда мог видеть глаз, – но в это время года людям были нужны теплые куртки, толстые шарфы и прочная обувь.

Ларек Кезии находился на полпути вдоль Розмари-Лейн, и я видела, как она согнулась над кучей дамских жакетов и пальто. Каждое утро она привозила все это на тачке из Хаундсдитча и была одной из немногих торговок, которые заботились о своем товаре; она выводила пятна щелочным раствором, штопала дыры и прорехи. Какая-то женщина приценивалась к ее жакетам, поочередно расправляя рукава и качая головой. Когда я приблизилась к ларьку, она уже ушла, а Кезия сидела на табурете и дула на озябшие пальцы.

– Нет надобности простужаться, когда так мало покупателей, – сказала я нарочито бодрым тоном. Мой собственный шерстяной плащ был куплен у Кезии несколько лет назад. Если дела шли ни шатко ни валко, то мы коротали время, выдумывая истории о людях, которые раньше владели этими вещами. Мы сошлись на том, что мой плащ принадлежал прекрасной женщине, которая влюбилась в моряка, уплыла вместе с ним в Вест-Индию и продала свои теплые вещи, поскольку они были не нужны в ее новой жизни.

Кезия скорчила гримасу и встала, чтобы обнять меня.

– Похоже, что