Большой пожар - Владимир Маркович Санин Страница 24

Машенька выглядывает в окно и шлет мне воздушный поцелуй. У нее усталое лицо, но красива она, как рафаэлевская Мадонна. Несколько минут мы вполголоса беседуем. Машенька искусно переводит разговор на Антона, и я охотно сообщаю ей подробности. Из дома напротив высовывается в окно Борис и шипит. Голубоглазый ангел, смеясь, скрывается в своей опочивальне и гасит свет: рабочий день окончен.

Машенька усвоила оригинальный метод руководства. Она никому ничего не приказывает, все атрибуты власти у председателя Бориса, но мы, по общему убеждению, пляшем под «докторшину дудку». Когда идет спор и кипят страсти, Машенька своим тихим голосом как бы невзначай роняет реплику, и вдруг оказывается, что это самое единственное и мудрое решение, которое почему-то не пришло в наши головы. Отношение к Машеньке бережное: ее незаметно отстраняют от тяжелых работ и всячески оберегают, ей Раков подсовывает самые лакомые кусочки. Все уже давно забыли о роли Машеньки в нашем сенсационном превращении из курортников в Робинзоны, а если и помнят, то считают это невинной шалостью милого дитяти. И никто, пожалуй, кроме Антона, Бориса и Потапыча, не хочет и думать о том, что у этого дитяти великолепная голова и стальной характер.

Невдалеке показалась чья-то огромная фигура. Я мгновенно превращаюсь в пружину, всматриваюсь и облегченно вздыхаю. Это Зайчик. Он вышел побродить, ему не спится, и я один знаю почему. Даже Борису, которого Зайчик безмерно уважает и боится, он не открыл свою великую тайну. А во мне, видимо, есть что-то такое, что делает из меня несгораемый сейф для чужих секретов. Я определяю это «что-то» как врожденное благородство, Антон – как бессловесную тупость бетонного столба, которому можно рассказать все, что угодно. Я настолько устаю от этой роли, что скоро начну соглашаться с Антоном. Но мне жаль Зайчика, доброго Геркулеса с доверчивыми глазами ребенка. И я снова слушаю взволнованные слова о том, что он любит Машеньку больше всего на свете, что он готов по ее первому знаку переплыть озеро, вырвать с корнем любое дерево и сразиться с целой сотней браконьеров. Но Машенька не делает этого знака. Она не знает о том, как Зайчик ее любит, и, наверное, никогда не узнает. Он боксер, она считает его драчуном… к чему ей такой? Но появятся ли у него шансы, если он бросит бокс, поступит в институт и станет историком-археологом? Он твердо решил сделать это, Игорь Тарасович обещает помочь…

Зайчик нервно крутит какой-то предмет. Это ключ от двери, вернее, бывший ключ, а сейчас бесформенная и никому не нужная спираль. Зайчик с огорчением швыряет спираль в кусты и, кивнув на прощанье, лезет в окно своей комнаты.

Эх, Зайчик, Зайчик! Ничего у тебя не выйдет… Археологом ты, конечно, будешь и институт окончишь, а вот Машеньки тебе не видать как своих ушей. Неужели ты не чувствуешь, какой опасный у тебя соперник? То есть он будет хохотать, если его так назовут, он с улыбкой превосходства заметит, что уже трижды срывался с крючка и выработал иммунитет, но это пустое бахвальство. Его песенка спета. Я не могу себе представить, что есть на свете хоть один мужчина, который может выдержать такую изобретательную и беспощадную осаду, какую предпринимает против картонной крепости, именуемой Антоном, твоя любимая Машенька. Плохи твои дела, Зайчик. Впрочем, надейся, ведь надежда – хлеб и вода влюбленного: не удовлетворяет, но поддерживает силы.

Как и всякий влюбленный, Зайчик не отличает подлинной опасности от мнимой. Он совершенно не видит соперника в Антоне, но зато бешено ревнует Машеньку к Юрику и Шурику. В отличие от Антона, который не упускает случая раскрыть Машеньке ее сущность, братья-разбойники шумно и весело демонстрируют свою влюбленность. Они становятся на колено, подавая Машеньке тарелку супа, дарят ей украденные с веранды Льва Ивановича цветы и угощают халвой, изрядный запас которой захватил с собой Прыг-скок. Зайчик расстраивается и никак не может понять, что это просто озорство, рожденное избытком энергии.

Впрочем, от последнего обстоятельства страдает не только Зайчик. Вечером братья загримировались бандитами: надели страшные маски и сделали из полена длинные ножи. В таком виде они появились на террасе, где Лев Иванович сочиняет свою симфонию, и дико завыли. Профессор от испуга чуть не выскочил из своего халата. А несколько дней назад эти черти проделали иголкой в дюжине яиц дырочки, вытряхнули все содержимое, залили в скорлупу воду и заклеили воском. Потапыч, который с трудом добился у Ракова разрешения сделать редкостную яичницу по-флотски, чуть не рехнулся, когда от раскаленной сковороды пошел пар. Он долго клялся и божился, что вытряхнет из разбойников душу, и смягчился только тогда, когда братья в знак примирения преподнесли ему коробку душистого «Золотого руна», которую потом долго и безуспешно искал Игорь Тарасович.

Не избежал общей участи и я. Однажды Мармелад, который, вообще-то, ко мне относится с симпатией, минут десять гонялся за мной, изнемогая от злости. Я чудом спасся, забравшись на крышу сарая, и только здесь обнаружил привязанный к штанам лоскут красного ситца. Я знал, что Мармелад не выносит красного цвета, и без труда догадался, кто устроил мне это удовольствие, поскольку из кустов на эту милую сценку смотрели две до чрезвычайности довольные физиономии.

Я решаю, что имею полное право на месть, беру с подоконника Льва Ивановича будильник, перевожу стрелку звонка на шесть часов и осторожно ставлю эту мину на окно комнаты братьев. Я тихо смеюсь при мысли, что два плута в самое сладкое для сна время вскочат как ужаленные.

Начинает рассветать, а мне хорошо, спать не хочется. Из окна археолога доносится легкий храп со свистом. Я заглядываю в комнату: Игорь Тарасович крепко спит, разметавшись на постели. И снится ему, наверное, что он раскопал древнее поселение с мостовыми, даже водопроводом. Весь археологический мир в смятении, на остров толпами съезжаются виднейшие светила и авторитеты. Звучит разноязычная речь, авторитеты жмут Ладье руки, а он невозмутимо показывает им бесценную библиотеку берестяных табличек, груды монет, золотые украшения и жемчужину раскопок – статую языческого бога Перуна. Все кричат «ура», ярко светят юпитеры кинохроники, а жалкий, всеми презираемый коллега Брынзин, который когда-то так нагло перехватил открытую Ладьей скелетную жилу, прячется за чужие спины и буквально зеленеет от зависти.

Игорь Тарасович дергает ногой и вздыхает: наверное, в сон врывается реалистическое уточнение. Оно жестокое и обидное: нет бесценной библиотеки, нет золотых украшений и нет Перуна.