Купол на Кельме - Георгий Иосифович Гуревич Страница 15

— Чтобы все было готово, — говорит Маринов: — лодка, проводники, снаряжение… Я схожу с самолета, и на следующий день мы отплываем. Сберегите нам дни для геологии — вот в чем ваша задача…

Меня провожает вся наша партия и сочувствующие из других партий. Даже Толя Тихонов плетется рядом. По-прежнему он язвителен и растерян, рассказывает, как плохо в Усть-Лосьве с жильем и продуктами, как опасно лететь туда в весеннее время, а в заключение добавляет:

— Везет этому Маринову… Как он наткнулся на этого летчика?

Как наткнулся? Искал, расспрашивал, убеждал.

Маринов шагает рядом, в пятый или шестой раз повторяя наказ:

— Вы должны подготовить прыжок, Гриша. Нужны лодка, проводники, точные сведения о Лосьве. Первым долгом в райком. Там хозяева района, они лучше всех знают людей и условия…

«Правильно, — думаю я. — И в Югре именно обком направил нас на верный путь».

— С людьми говорите побольше. Не замыкайтесь, не кичитесь ученостью. Старайтесь толково объяснить нашу задачу. Люди охотнее помогают, если понимают, кому и зачем…

«И это верно, — думаю я. — Именно поэтому Фокин везет нашу партию, а не другие».

— Лоция на Лосьву не составлена, — продолжает Маринов. — Обо всех порогах надо расспросить опытных людей. Расспрашивайте терпеливо по два, по три раза. Имейте в виду: люди малограмотные с трудом подбирают слова. Не надо им подсказывать, не надо задавать наводящих вопросов. Из вежливости или не поняв они могут некстати сказать «да».

Я киваю головой. «Толковый мужик этот Маринов, — в который раз думаю я. — Не знаю, какой он теоретик, а практику проходить у него стоит». И только одно смущает меня: «Почему меня он отсылает раньше всех? Не хочет ли он разлучить нас с Ириной? А впрочем, к чему такие ухищрения? Ирина сказала: «Будем друзьями». Очевидно, это означает: «Я люблю другого». Ирина сказала: «Я не способна любить». Не надо ли понимать: «Я люблю без надежды». Кого она любит? Не Маринова ли?»

Но для меня это безразлично. Насильно мил не будешь. Умолять о любви смешно. Переживу, зарастет… И даже хорошо, что я уезжаю, — не буду смотреть каждодневно, бередить рану. Надо будет все лето так — по возможности врозь. Начну забывать сегодня. Пусть будет, как в поговорке: «С глаз долой, из сердца вон».

Потом на аэродроме я долго трясу руки всем по очереди. Маленькая ручка Ирины ложится на мою заскорузлую ладонь. Что такое? Думаю о ней хладнокровно, а посмотрю — и сердце обрывается.

— Прощай, Ира…

Подходит Фокин. Из-за парашюта он кажется толстеньким и горбатым.

— Собрался?

— Готов! Можно садиться?

— Садиться рановато. Синоптики не дают погоду. На трассе низкая облачность и туман. Отдохни пока что, покури…

Глава шестая

1

Проводить меня проводили, а улететь не удалось.

Сначала мешала низкая облачность. Тяжелые беловато-серые тучи ползли над аэродромом, задевая за верхушки елей на холмах. Ночью пошел дождь, а когда он кончился, тоже нельзя было сразу лететь — аэродром должен был подсохнуть. К счастью, подул ветер, развеял тучи.

Я было приободрился. Но оказалось, что ветер боковой, при нем нельзя взлетать…

Наконец аэродром подсох, а ветер утих. Я сел в тесную кабину, положил на сиденье напротив два чемодана, к себе на колени третий.

Фокин сказал:

— Контакт.

Механик ответил:

— Есть контакт! — и крутнул винт…

Но тут прибежал синоптик с известием, что в Усть-Лосьве гроза. Я выгрузил три чемодана и приземлился… в Югре.

И на третий день с утра я сидел на чемоданах, с тоской смотря на узкую взлетную полосу над обрывистым берегом реки, на бревенчатый домик сторожа, на бочки с бензином и весы для клади, следил, как несутся по небу тучки и треплется по ветру «колдун» — полосатый черно-белый мешок, привязанный к шесту, который служит здесь вместо флюгера. Усть-Лосьва не принимала нас.

Еще два раза я садился в самолет, и два раза синоптик выгонял меня. На четвертый раз, ожидая неизбежного подвоха, я уже без волнения следил, как механик крутит винт. Но вот стартер взмахнул флажком, самолет дрогнул, рванулся вперед, и вдруг весы, бочки с бензином и избушки оказались внизу, подо мной. Река под крылом накренилась, затем описала полный круг… И я полетел.

Самолет вносит в нашу жизнь что-то кинематографическое.

Фильм должен уложиться в полтора часа — там некогда заниматься переездами. Вам нужно отправить героя на другое полушарие? Пожалуйста. Общим планом — привокзальная площадь в Москве. Автомашины. Крупно крутятся колеса. Наплыв. Крутятся колеса. Автомашина заграничной марки. Герой выходит из нее. Общим планом — улица в Нью-Йорке. Небоскребы. Путешествие состоялось. Оно проглочено наплывом. Действие идет дальше.

В наплыве у меня было два часа оглушительного рева, ныряния и качки, грязные пятна снега и безукоризненно белые, пышные, как взбитый белок, облака. Затем под колесами появился остров на серой реке. И я оказался в Усть-Лосьве.

Точнее — против Усть-Лосьвы. Нужно было еще перебраться через реку.

Югру Великую не сравнить с Малой, над которой стояли наши палатки. Могучая река, холодная и мрачная, катила перед нами мутные воды. В них ныряли вековые сосны и «бона́» — длинные плоты, соединенные шпонками. Лодка наша взлетала, как деревенские качели. Фокин всю дорогу вычерпывал воду, а мы гребли с мотористом (он же начальник посадочной площадки, он же кладовщик, он же сторож). Гребли, напрягая все силы, захлебываясь от брызг. Нас сносило и ветром и течением. Городок проплывал, не приближаясь. Мне казалось, что мы вот-вот перевернемся и пойдем ко дну. Только будничные лица спутников успокаивали меня. «Они знают, что делают», — думал я.

Когда наконец мы пристали к берегу километра на два ниже Усть-Лосьвы, моторист сказал обыденным голосом:

— А я думал — крышка! Хорошо, что без груза. С грузом обязательно пошли бы ко дну.

И тут я узнал, что они, собственно, могли бы и не плыть сегодня. Но Фокину хотелось переночевать в тепле, а у моториста кончились папиросы. Равнодушие к жизни? Нет, просто привычка. Ведь и мы, горожане, ежедневно рискуем жизнью, проскакивая перед носом у машин, чтобы сэкономить ненужные нам, в сущности, одну — две минуты.

2

Ночлег я нашел без труда: постучался в первый же дом, и меня впустили. В глуши, где нет