Фарт - Антонина Дмитриевна Коптяева Страница 27

— Забродин? — спросил Рыжков с живостью.

— Угу, Забродина! — Санька совсем забыл попечение о «евушках», шагая рядом со старателем, рассказывал о новостях и, увлекаясь, все время хватался за его рукав.

22

Дальние горы от лесных пожаров подернулись тусклой дымкой. Лето шло на убыль. Каждый день, возвращаясь с работы, Маруся забиралась в голубичник и ела ягоды, пока не защиплет язык. Приисковые бабы, звякая ведрами и котелками, с восходом солнца уходили в горы. Собирали голубику и чернику, а потом заливали ее сладкой водой или варили варенье, а то просто сушили на зиму.

Акимовна тоже ходила по ягоды, но в ельнике сухой веткой повредила глаз, и теперь поневоле домовничает. А Марусе ягодничать некогда: сегодня она, не заглянув домой после работы, отправилась в вершину Пролетарки и пошла с узелком под мышкой от барака к бараку, заходя в каждый, где жили женщины.

На ней легкое платье, жакетка и туфли на низком каблуке. Голова повязана белым платком, надвинутым на самые брови, что придавало ей деловой и озабоченный вид.

У порога одного из бараков ее встретила толстая, опрятно одетая женщина.

— Проходи, милушка, садись на лавку. Чьих ты будешь-то?

— Да Рыжкова я…

— Чего же я тебя не признала? Эка краля выровнялась! Невеста уж, поди-ка? А я вот с бельем вожусь. Прохворала на неделе, а сегодня мужики поразбрелись: кто по ягоды, кто в гости, я без помехи и управилась. Как это ты к нам забрела?

— Ликвидатором неграмотности буду у вас. Вот записываю, кто хочет занятия посещать.

— Кто это там, Ивановна? — спросил осиплый голос.

Ситцевый полог в углу колыхнулся. Выглянула взлохмаченная голова женщины, затем крупная фигура в помятом сером платье вылезла из-за занавески.

— Ликвидатор? — с усмешкой повторила женщина и потянулась, шумно позевывая. Волосы у нее были черные, не очень длинные и страшно всклокоченные. С завистливым любопытством осмотрела она девушку плутоватыми карими глазами. — Это зачем еще?

— Видите ли… — заговорила Маруся, свертывая тетрадку трубкой и снова бережно разглаживая ее ладонью. — Ленин сказал, чтобы у нас в Союзе не было неграмотных. Нужно, чтобы все женщины учились управлять государством. Если вы научитесь читать и писать, вам интереснее будет жить. Сколько есть на свете умных, хороших книг (она сама прочитала за последнее время стихи Лермонтова и рассказы Короленко), а для неграмотных они ничего не представляют. Женщинам нужно включаться в общественную работу, развиваться, изучать политграмоту.

— Я не знаю, — замялась Ивановна, — вот Катерина разве. — Она подумала и добавила с виноватой улыбкой: — Темная я, это верно. Мое дело что, известно — мамка: то у плиты, то у корыта.

— А раз мамка, с тебя и спросу нет, — сказала Катерина. — Мужик узнает, он тебе задаст: всю политграмоту вышибет. Меня не пиши, я без вас развитая. Мне много не надо. Ежели вам больше нашего требуется, ну и читайте, пишите на здоровье.

Катерина еще раз зевнула, почесала в голове и снова полезла на койку. Вид красивых девчонок привлекал и огорчал ее: она завидовала юности, еще нетронутой свежести. Ей хотелось снова и снова быть молодой и переживать все сначала.

— Ишь чего удумали! — ворчала она, ожесточенно взбивая подушку и укладываясь. — Государством управлять! Тут в пору с собой управиться. Без развития вздремнуть некогда.

— Вот халда, так уж халда! — сказала Ивановна огорченной Марусе, выходя за нею из барака. — Ты в какую сторону пойдешь? Вниз? Ну-к я тебя провожу маленько, сито надо взять у соседки. Меня ты не зови, я и вправду не могу.

Маруся досадливо покусывала яркие губы.

— Дело твое, только потом жалеть будешь. Другие тоже мамки, а записываются.

— Да ну? Али уж записаться?.. Совестно чегой-то! Работы у меня невпроворот, но ежели… Вечером разве?.. Народ у нас больно неспокойный. Одна Катерина чего стоит. Не люблю я ее, истинный Христос. Вот кабы ей мужа-то такого, как у Забродихи! Мой Кононов, когда тверезый, тихий, а попадет эта дурничка в голову, ну и зашумит. На днях занял денег у ребят… Гляжу, приходит, весь бутылками обтыкался. Прогуляли полдня, а вчера сдали золото — только на хлеб осталось.

Закончив свой обход, Маруся по дороге домой неожиданно встретила Егора. После того как он заступился за Надежду, девушка стала относиться к нему более внимательно.

— Гулять пошел?

— Погода хорошая, вот и хожу… А тебе все некогда?

— Почему некогда? Я тоже хожу.

— Поговорили! — сказал Егор с горечью и остановился возле кучи бревен, сложенных у тропинки. — Давай посидим.

— А чего мы сидеть-то будем? Надо ужинать да на репетицию бежать.

— Опять на Орочен?

— Опять. — Маруся взглянула на Егора. Он стоял хмурый, ломая сухую былинку, руки у него слегка дрожали. — Была бы твоя воля, ты бы меня не пустил? — спросила она насмешливо.

— Сама ты не знаешь, что говоришь! Была бы моя воля… я бы взял тебя сейчас на руки и унес на горку.

— Похоронить, что ли?

— Смейся! — Егор сел, опираясь упрямым подбородком на жесткие ладони, посмотрел снизу на Марусю. — Капризная ты… Видишь, что страдает об тебе человек, ну и куражишься, а еще комсомолка! Фыркать-то каждая барышня умеет.

— Да разве я фыркаю? — возразила Маруся. Она уселась на бревнах повыше, достала из кармана жакетки пачку «Пушки» и закурила, неумело держа папироску.

— Маруся, да что же это такое?! — сказал Егор оторопев.

— Ничего особенного. Если я хочу курить, так это мое личное дело. Я еще остриглась и… — тут смелость на минутку покинула ее, — и покрасилась. Я отсюда поеду в город, буду играть в кино. Мне в тайге надоело жить.

— Для чего покрасилась-то? — уже сердито спросил Егор.

Вместо ответа Маруся сняла платок, тряхнула короткими волосами и они рассыпались черными, как смоль прядями, странно изменив ее немножко смущенное лицо.

Егор махнул рукой и отвернулся: стриженая, с накрашенными бровями, она показалась ему некрасивой.

— Выходит, что ты… мещанин, — сказала девушка уже совсем неуверенно. — Длинные волосы для гигиены неудобно, и голове тяжело. Вот пожалуйста! — И она, не то заигрывая, не то с досадой бросила узелок в спину Егора.

Тот, не оборачиваясь, нащупал его и развязал у себя на коленях.

Тяжелая коса, свернутая мягким, блестящим жгутом, соскользнула на примятую у его ног траву. Он поднял ее и, держа в ладонях, грустно посмотрел, как ярко золотились на солнце отдельные волоски. Горечь обиды и нежность боролись в его душе. Потом он опустил голову, прижался губами, всем лицом к