Дочь Двух Матерей - Anita Oni Страница 26

Друзья взглянули на него в недоумении.

— Не пойму, — сказал, наконец, Налу, — ты что, сегодня с утра уже успел накатить? На вид, вроде, трезвый.

— Да шутит он, — отмахнулся Агрис. — Я, правда, не вполне понимаю, где смеяться, но…

— Ах, ты не понимаешь! — воскликнул Рэдмунд. — Тогда сейчас я вам такой анекдот расскажу — оборжётесь, как кони! А если коротко, то я уже не буду гердом.

И снова на их лицах засквозило недоумение, которое начало его злить. Первым опомнился Налу. Он поднялся из-за стола, задел потолочную балку макушкой и чертыхнулся. Отошёл к буфету и вернулся с початой бутылкой вина и тремя стаканами. Откупорил бутылку и сказал, разливая:

— Нет уж, давай-ка ты рассказывай нам полную версию.

* * *

— Я бы на твоём месте подождал, — заметил Агрис, когда троица вышла из здания и направилась к дому капитана королевской кавалерии. — Глядишь, отец ещё передумает, а ты уже к нам записался. Львишка тебя за это по голове не погладит, он страсть как не выносит, когда люди покидают службу, даже если причиной тому гибель на фронте.

Львишкой он называл, как тут же пояснил, собственно капитана. Была у него любимая присказка: «На войне вы должны быть смелыми и бесстрашными, как асшамарские львы!» Ему уже неоднократно намекали, что лев, по сути, животное довольно пугливое, хоть он и выглядит внушительно и устрашающе. Да и именовать себя зверями фауны империи-противника эскатонцам было нелестно. Но капитан своей присказке не изменял, и, произнеся её, поводил головой в такт, приглаживая гриву густых вьющихся песочных волос. За это изречение, да за такую гриву, его и прозвали львом, а потом поразмыслили: росточку он был средненького, сам щуплый, прихрамывал, ну какой из него лев? Так, львишка.

Но Рэдмунд только развёл руками.

— Это уже дело решённое. Отец написал королю, так что там без вариантов.

Как выяснилось, Львишка в торфсдегор не принимал и вообще уехал на ярмарку.

— Не сложилось, — вздохнули друзья, и добавили, что так, мол, и к лучшему. У него будет время ещё поразмыслить. Они продолжили гулять по улицам, а в обед им пришла новая идея: познакомить Рэдмунда с кавалеристами-однополчанами. Те в ожидании боевых действий разбежались кто куда, некоторые даже улизнули на материк. К осени им предстояло собраться в гарнизоне на перекличку; возможно, выехать на учения. Кое-кого, однако, довелось застать в городе, и вскоре, слоняясь от дома к дому, им удалось собрать приличную компанию, которая дружно отправилась разорять погреба очередной таверны.

— Только не «Двух Подков», — предупредил Рэдмунд. — Я там, знаете ли, уже на днях побывал.

— Можешь нам не рассказывать, — заверили его.

Гуляли шумно, но не выходили за рамки приличий. Кавалеристы были весёлые и удалые ребята; те, что постарше, травили байки об армейской жизни, и Рэдмунд всё больше креп в своей готовности присоединиться к ним. К концу вечера его уже называли одним из них, что означало, что новость о его низложении облетела их всех, но никто не нашёл её чересчур трагичной. К трём сорока он опомнился и, горячо распрощавшись со всеми, поспешил на заветный перекрёсток Рябиновой и Бакалейщиков.

* * *

А на следующий день они полным вчерашним составом сели на коней и отправились за сто миль в гарнизон, погонять молодых пехотинцев. В свободное от службы время это было сродни развлечению у конницы — себя показать перед молодыми солдатиками, блеснуть новой формой и дорогой экипировкой — при её наличии, конечно же. Но больше их занимала сама дорога, эта гонка с товарищами по граниту дорог на свежеподкованных лошадях, когда летишь, становясь одним целым с конём, доводишь животное до исступления и, наконец, сбавляешь скорость, а затем и вовсе объявляешь привал.

Привал — это когда разводится костерок, на него водружается котёл и варится незамысловатая похлёбка из того, что набрали в седельные сумки, непременно под звон гитары. Гитару, конечно же, никто с собой не берёт, её все забывают захватить, но так или иначе магическим образом она всегда находится и кочует от одного умельца к другому, дойдя, наконец, до полкового песняра и виртуоза, который заводит умеренно разнузданные частые куплеты. Тогда уж все собираются в кружок и слушают и ухмыляются, а похлёбка выкипает и шипит разбуженной змеёй по углям костра, пока кто-нибудь не опомнится и не снимет злополучный котелок. Потом непременно выяснится, что ни у кого нет ложек, кроме пары-тройки умников, у которых их тут же отберут из солидарности. И все примутся опустошать котёл кто чем горазд: хоть голыми руками, обжигаясь, хоть плоскими палками или куском коры, хоть тыльной стороной ремня. А потом непременно отправятся мыть руки у ручья или реки, или другого водоёма, у которого оставили лошадей, и один обрызгает другого, возможно даже не намеренно, и тот другой, конечно, третьего. Поднимется переполох, в который рано или поздно вовлекутся все, и кое-кого искупают целиком, чтоб неповадно было брызгаться, хотя он не будет иметь к этому безобразию ни малейшего отношения; а кто-то прыгнет в воду сам, предусмотрительно сбросив лишнюю одежду, которая, впрочем, прилетит вслед за ним: искупавшийся почём зря сам швырнёт её от обиды. Сухим из этой истории не выйдет никто. И все потушат костёр, разметают уголья, рассядутся по коням, уповая на горячий летний воздух и ветер в лицо, которые вмиг высушат волосы и платье — и вот, когда все уже, наконец, просохнут, даже самые щеголеватые и длинноволосые, пойдёт дождь: причём не просто так какой-нибудь дождишко, а самый настоящий крупный ливень.

Неизвестно почему так происходит всегда — возможно, у природы есть свои традиции, что рука об руку идут с традициями человеческими, но именно так всё и случилось в тот памятный день. До гарнизона все добрались насквозь промокшие, уставшие и уже не горевшие желанием насмехаться над пехотинцами с пушком на подбородке. А пехотинцы, проникшись их линялым жалким видом, пустили их к себе в казармы, накормили, отогрели. И долго ещё, до самой поздней ночи слушали их частые куплеты, и присказки, и прибаутки. Кавалерия, приходя в себя, вновь обретала гордость и входила в раж, хвалилась своей удалью и смелостью. Ребята хвастались застарелыми шрамами и татуировками, но и пехота от них не отставала. А те, кто был из отставших, просили приобщить их хотя бы к татуированному братству, добавить им на кожу хоть маленькое, хоть временное, смываемое произведение искусства. Находились игла и чернила,