Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский Страница 31

§ 26

Свой «перевод» я, пожалуй, начну с того, что попытаюсь защитить Симонова от Симонова же.

В большинстве своих работ он, например, объявляет себя последователем ленинизма. Такое пристрастие онтологически неизбежно ведет к материализму и, хуже того, к «диалектико-материалистическому монизму»; мне такое даже представить страшно, а Симонов называет это чудище «идейной основой союза психологии с физиологией мозга101. В гносеологии Симонов исповедует якобы ленинское «отражение», то есть копирование, фотографирование и пр. В его научных трудах можно встретить пассажи типа: «памятуя о социальной детерминированности всех (курсив мой. – Ю. В.) потребностей человека»102, «для нашего общества таким идеалом (личности. – Ю. В.) служит моральный кодекс строителей коммунизма»103.

Симонов имел слабость оригинальнейшие свои открытия и умозаключения подкреплять цитатами из различных функционеров коммунистической пропаганды и проповедников ленинской религии, редакторов «Правды», идеологических схоластиков партии, членов ЦК и Политбюро; дескать, они уже, помнится, подчеркивали, а я, грешный, вот вместе с ними прихожу к выводу.

Непомерное уважение, на мой взгляд, Симонов оказывал людям, мягко говоря, второстепенным в истории мировой культуры – актеру Станиславскому, психологу Выготскому, педагогу Сухомлинскому, награждая их эпитетами «великий», «гениальный», «замечательный», – в то время как истинные титаны и гении науки, искусства, религии иногда вовсе не упоминались.

Но, господа, «когда же продолжали спрашивать Его, Он восклонившись сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле»104)…Сколько талантливых людей, живших в эпоху господства тоталитарной коммунистической религии, вынуждены были в своих работах провозглашать ленинские «символы веры», живую свою мысль втискивать в прокрустово ложе коммунистической догматики, черт знает на кого ссылаться и беспрестанно творить молитвы лояльности. Из этого духовного плена вавилонского мы наконец-то вышли, и стоит ли вспоминать о царивших там духовных изуверствах.

Скажу более: из известных мне «советских» ученых Симонов, пожалуй, самый менее грешный перед наукой и камня никак не заслуживающий. По духу, а не по букве своей системы он не монист и не «отраженец»; страдай он этими недугами, он бы ни за что не сделал ни одного из своих замечательных открытий. Он имманентный диалектик, чистый и искренний ученый, истину и науку ставящий выше всего на свете. Оценивая одно из своих открытий, теорию потребностей, Симонов написал, что «наука материализовала душу и одухотворила материю»105. Это, на мой взгляд, подлинный «символ веры» Симонова. Цитатки же, заверения в лояльности, реверансы в сторону «моральных кодексов», поклонники коммунистическим иерархам и идолам – все это скорее защитный камуфляж, грязь эпохи, от которой без труда очищаются сочинения Симонова. А система его вообще к ним не причастна; у симоновской системы ко всему антинаучному врожденный, господа, иммунитет.

§ 27

Вы помните, что на животном уровне Симонов предпочитает именовать потребности рефлексами (см. § 6), словно ему неудобно одинаково называть сущностную силу, управляющую животными, и сущностную силу, движущую человеком; потребности в собственном смысле как бы только у нас с вами, а у братьев наших меньших – лишь «филогенетические предшественники» в виде безусловных рефлексов и инстинктов; и хотя у высших животных эти безусловные рефлексы бывают «сложнейшими», однако, если читать у Симонова между строк, настоящими потребностями они могут стать лишь будучи «качественно преобразованными процессом культурно-исторического развития»106.

Побоюсь согласиться с подобной дискриминацией. И не только потому, что базово, онтологически, сущностно, если угодно, потребности животных, на мой взгляд, ничем не отличаются от наших, человеческих, потребностей и рефлексов. А прежде всего потому, что рефлексы для меня уже сейчас представляются скорее формой поведения, формой удовлетворения потребностей, чем самими потребностями. Рефлексы не тождественны Потребности, а производны от нее. Сам Симонов, когда забывает о своей дискриминационной классификации и приступает к практической психографике – точнее, ормографике, – вынужден признать: «Реализация того или иного безусловного рефлекса зависит от наличного функционального состояния животного, определяемого доминирующей потребностью и сложившейся в данный момент ситуацией…»107. Получается, что и у животных есть потребности, которые обусловливают реализацию рефлексов.

§ 28

Как вы, может быть, обратили внимание, у Симонова в определении потребности чересчур большую роль играет внешняя среда и окружающий мир (см. § 3). А потому, беря на вооружение симоновское определение, я вынужден оговориться: я не могу себе позволить превозносить внешнюю среду над внутренней и тем более испытывать к ней ленинское благоговение.

Крупнейшие исследователи поведения животных, как мне представляется, весьма убедительно показали, что внутренняя среда» проявляет себя по отношению к среде внешней довольно независимо и иногда своенравно. Говоря об инстинктах, Конрад Лоренц, например, всегда подчеркивает, что они имеют собственную спонтанную активность, выражающуюся, в частности, в так называемом «аппетентном поведении», то есть активном поиске подходящего, ключевого стимула («релизера»). Инстинкт, «если ему пришлось долго молчать, вынуждает животное или человека активно искать такую ситуацию, которая стимулирует и заставляет произвести именно это инстинктивное действие, а не какое-либо иное»108.

Я уже, помнится, упоминал о лоренцовском скворце, который ловил несуществующих мух109. То есть ни что внешнее вроде бы скворца не стимулировало, и тогда он этот стимул сам себе вообразил. Таких примеров – десятки. Птица кардинал, у которой было разрушено гнездо, стала кормить насекомыми ручных золотых рыбок, плавающих у поверхности водоема, и это выкармливание рыбок продолжалось несколько недель110. Самец горлицы, которого лишили самки, через несколько недель стал ухаживать за белой домашней голубкой, которую до этого полностью игнорировал. Когда и ее забрали, начал «приставать» к чучелу голубя, затем, в отсутствие чучела, – к смотанной в узел тряпке и наконец адресовал свое токование в пустой угол клетки, где пересечение ребер ящика создавало хоть какую-то оптическую точку, способную задержать его взгляд111.

Потребность, как подчеркивают зоологи, имеет своего рода независимый нервный аппарат. Вспомните кошку, которая, увидев мышь, перестала слышать метроном. «Нервная система, – настаивает Нико Тинберген, – нечто большее, чем просто рефлекторная машина… не является пассивной структурой, ожидающей специфической команды, а сама решает, следует ли ей дожидаться такой команды или же управлять поведением по собственной инициативе»112.

Может создаться впечатление, что Потребность уже на животном уровне главнее и властнее воздействий внешней среды. Но поостережемся впадать в другую крайность. Действительно, впрысни колюшке гормон, и она в любое время года, в любых средовых условиях начнет менять окраску, готовиться к производству потомства. Но ведь в естественных условиях именно внешние условия (например, постепенное увеличение продолжительности дня) стимулируют железы, выделяющие половые гормоны. Поэтому, на мой взгляд, безопаснее не противопоставлять стимул потребности, внешнюю среду – внутренней,