Морской царь - Евгений Иванович Таганов Страница 30

— Но это невозможно! — забыв о выдержке, гневно вскричал визирь.

Дарник знаком показал юницам увести «гостя». Но мальчишка, оттолкнув от себя их руки, бросился к Ислаху и тесно к нему прижался, жалобно что-то объясняя.

Корней вопросительно глянул на князя: стоит ли арабского принца вытаскивать из шатра силой. Дарник терпеливо ждал.

— Я сказал ему, что скоро заберу его, — чуть с вызовом произнёс Ислах.

— Так и будет, — согласился Рыбья Кровь. — Только лучше, если дальше мы продолжим разговор без вашего мальчика.

Ислах снова что-то сказал по-арабски, и Кадир с большой неохотой вышел вместе с юницами из шатра.

— Если мы вернёмся в Кят без него, нас всех казнят, — с вызовом сказал визирь. — Это знают все мои воины и будут сражаться за него не жалея собственной жизни.

— Давай сначала решим все с переселенцами, — предложил-приказал князь.

Ислах утверждал, что сбежавшие из Кята хорезмийцы — вероотступники, которые приняли магометанскую веру, чтобы не платить джизью — налог на неверных, а когда узнали, что налоги платить всё же придётся, то решили вернуться в своё прежнее огнепоклонство. Более того, из-за войны Хорезма с тюргешами уже два года эти налоги не платили. Дарник был в затруднении — обвинение действительно было серьёзным. Послали за кятскими старейшинами. Те, явившись на суд военачальников, сначала всё отрицали. Однако магометанское обрезание не такая вещь, которую скроешь, и как только князь пообещал, что велит мужчинам-кятцам обнажить свои чресла, старейшины неохотно признали, что, да, в половине семей один из сыновей действительно магометанин, но бегут они не от веры, а от невозможности продолжать свою привычную родовую жизнь.

— К нам приходят в дома и уничтожают наши блюда, книги, забирают наши динары и вышивки — все, где есть изображения людей, — горячо обличали визиря кятцы.

Спор между Ислахом и старейшинами шёл на согдийском языке, и Ерухим, наклонившись к уху Князьтархана, быстро переводил ему на ромейский язык.

— Приходят к тем, кто принял нашу веру, поэтому должен соблюдать наши законы, — поправлял старейшин Ислах. — Разве в тех семьях, которые верят в Мирту, делают что-то подобное. К ним ведь никто не приходит и ничего им не запрещает.

— Когда мы впускали вас в свои города, вы обещали, что ущерба нам ни в чём не будет, — отвечали старейшины. — А теперь мы на своей земле стали самыми униженными и бесправными людьми.

— Тридцать лет вы с этим соглашались, а теперь стало невыносимо, — не оставался в долгу визирь, видно было, что подобные споры имеют давнюю историю и у каждой стороны есть железные доводы. — Раньше ваши города беспрерывно воевали друг с другом. Мы принесли вам мир и сытую жизнь. Заплатите налоги, подайте, как положено, эмиру Анвару прошение об уходе из Кята, он назначит вам оплату и пойдёте куда хотите.

— Оплату за что? — ярились старейшины. — Своим унижением мы давно за вашу мирную жизнь с вами расплатились!

Поняв, что криками здесь ничего не достигнуть, князь отослал старейшин и всех лишних, и стал обсуждать положение с одним Ислахом. Услышав ромейскую речь, визирь и сам перешёл на ромейский язык, которым владел лучше хазарского. Теперь они с Дарником ещё лучше понимали друг друга. То, что юницы сумели захватить в плен сына эмира, давало в руки князя огромное преимущество, но он старался это особо не выпячивать. Напротив больше сам выступал как проситель:

— Да будет свободен твой Кадир, не беспокойся об этом. Самое главное сейчас для меня — это установить хорошие отношения с эмиром Анваром и не потерять при этом уважение своих воинов. Все знают, что им обещана плата за доставку кятцев, и если я от этого откажусь, они могут взбунтоваться, как взбунтовались сегодня ночью. Поэтому давай думать, как сделать, чтобы никто не понёс урона. Можно конечно и враждовать, но пользы от этого не будет никому. Я хорошо понимаю твоё сложное положение: поехал на лёгкую прогулку за неразумным простонародьем, а тут встречаемся мы и требуем половину твоей добычи. Даже если ты вернёшь себе Кадира, тебя обязательно накажут за то, что не стал с нами крепко сражаться. А если начнёшь сражаться, то при плохом вооружении потеряешь половину людей, и это тоже будет твоим большим просчётом. Поэтому предлагаю тебе хорошую сделку. Переселенцев и их имущество мы разделим... (визирь недовольно вскинул голову) Да, разделим! Это будет просто нужным прикрытием для нашего тайного большого договора. Я напишу на ромейском языке послание эмиру Кята, а ты напишешь от его имени Анвара послание эмиру Гурганскому... (Именно в Гурган на южный край Хазарского моря Дарник хотел плыть на биремах.)

— Кому? — у Ислаха от изумления округлились и рот и глаза.

— Эмиру Гурганскому, — спокойно повторил князь. — Послание о том, что Яицкое княжество стремится к торговле, а не к войне. И о том, что в Кяте уже есть торговое подворье князя Дарника...

— Но его там нет!

— К тому времени, когда я встречусь с гурганским эмиром, это подворье будет, прямо из восточной крепости двадцать моих купцов вместе с твоим войском поедут в Кят.

Визирь уже не возражал, а просто внимательно слушал.

— Своему же эмиру ты тайно, без свидетелей скажешь, что князь Дарник может пропустить через свои земли и снабдить нужными припасами арабское войско в походе на Хазарию. Вам не удаётся её победить через Дербенские ворота, зато можете ворваться в её плохо защищённые города и кочевья с востока.

— Ты забываешь, что Хазарию закрывает с востока Итиль-река, которую так просто не переплыть.

— Её не переплыть, пока нет судов для переправы. У меня такие суда есть.

Ислах глубоко призадумался. Дарник терпеливо ждал, ему сейчас было так же интересно, как на переговорах с тюргешами. Его княжескому честолюбию уже мало было простых ратных побед, хотелось ввязаться во что-то более серьёзное, что позволило бы вершить судьбы стран и народов.

— А ты сам присоединишься к нашему войску против Хазарии? — нашёл нужный вопрос визирь.

— Это будет зависеть от ваших намерений. Если вы захотите просто напасть на Хазарию, разорить её и уйти, то не присоединюсь. Если же вы придёте, чтобы навсегда там остаться, то это совершенно другое дело. Но пока об этом говорить преждевременно. Мои двадцать купцов побудут в Кяте два