Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов Страница 3

— Это Дзюн, господин управитель. Сирота из сожжённой деревни. Немой. Но почерк, говорят, что надо.

— Немой? — Танака наконец посмотрел на Дзюнъэя с выражением, будто тот принёс ему дохлую рыбу. — Ещё одна абуза? Мне нужны работники, а не калеки!

— Он переписывать может, — настаивал Окубо. — Вам же как раз жалуются, что писцы не успевают. И господин Мабучи желает, чтобы его приняли.

— Ладно, ладно, — Танака махнул рукой. — Пусть докажет.

Он швырнул в сторону Дзюнъэя обрывок бумаги и кисть. Дзюнъэй подобрал их с подобострастным поклоном. Его пальцы, ещё утром дрожавшие от холода, теперь обхватили кисть с врождённой уверенностью. Он обмакнул её в чернильницу и несколькими быстрыми, точными движениями вывел классическое двустишие о красоте зимней луны. Иероглифы легли на бумагу идеально — изящные, с правильным нажимом и безупречным балансом.

Танака взял листок, и его брови поползли вверх.

— Хм… Действительно… — он пробормотал, сравнивая почерк с каким-то документом на своём столе. — Ладно. Беру. Определи его в третью канцелярию. Пусть переписывает испорченные сыростью списки провизии. С этой работой даже немой справится.

В этот самый момент дверь в кабинет распахнулась. В коридоре за спиной Танаки появились две фигуры. Дзюнъэй узнал их мгновенно, ещё до того, как поднял взгляд. Такэда Сингэн и его тень — адъютант Хосидзима.

Сердце Дзюнъэя замерло, а затем принялось колотиться с такой силой, что ему показалось, его слышно во всей комнате. Он опустил голову ниже, съёжился, стараясь казаться ещё меньше, ещё незаметнее.

Такэда что-то говорил Хосидзиме о новых укреплениях на северной границе. Его взгляд, быстрый и всевидящий, скользнул по кабинету, на секунду задержавшись на новом лице. В его глазах не было узнавания. Было лёгкое, мимолётное любопытство, с которым смотрят на новую деталь интерьера — на новый ковёр или вазу. Взгляд человека, который привык отмечать всё.

Хосидзима, чьи глаза видели всё и сразу, тут же шепнул что-то на ухо даймё, кивнув в сторону Окубо и Дзюнъэя. Вероятно, пересказывал ту же самую легенду о «бедном немом сироте».

Такэда выслушал, кивнул с нейтральной вежливостью и прошёл дальше, даже не замедлив шага. Хосидзима бросил на Дзюнъэя последний, быстрый, аналитический взгляд — холодный, оценивающий, но лишённый подозрения. Просто фиксация факта.

Когда их шаги затихли в коридоре, Дзюнъэй смог выдохнуть. Он не осознавал, что задерживал дыхание. Это сработало. Он был никем. Пустым местом.

Его отвели в третью канцелярию. Комната была залита тусклым светом из узких окон и наполнена кисловатым запахом старой бумаги, плесени и потёртого дерева. Несколько писцов склонились над низкими столиками. В воздухе стоял монотонный шелест бумаги и ворчание.

Старый писец с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, и в очках, сползающих на кончик носа, указал ему на свободное место в углу.

— Садись, новичок. Вот тебе работа, — он швырнул в сторону Дзюнъэя стопку полуистлевших, покрытых плесенью свитков. — Списки провизии за прошлый год. Сырость их попортила. Перепиши всё заново. И смотри у меня…

Старик, которого все звали Дзи-сам (почтенный Дзи), оказался его номинальным начальником. Он ворчал непрерывно.

— Эй, ты, Немой! Не так быстро перо двигай! Бумагу порвёшь, осёл деревенский! И чернила экономь, — он тыкал в воздух костлявым пальцем, — они нынче дороже твоей жизни! На твою жалкую рожу и то меньше потратят!

Дзюнъэй лишь кивал, делая вид, что старается угодить. Его рука, однако, двигалась сама собой — быстро, чётко, без единой помарки. Он погрузился в монотонный ритм работы. Иероглиф за иероглифом. «Рис… 100 мешков… Соя… 50 бочонков…»

Это была не работа. Это была медитация. Пытка скукой. Он сидел в углу, среди ворчащих стариков и пахнущих пылью свитков, и чувствовал, как острое лезвие его разума медленно, но верно тупится о бесконечные списки провизии.

Но где-то в глубине сознания, за стеной показного смирения, он уже начал работу. Его глаза, опущенные к бумаге, фиксировали всё: кто куда ходит, кто с кем говорит, распорядок дня. Его уши, настроенные на малейшие звуки, вылавливали обрывки разговоров, жалоб, сплетен.

Он был немым во дворце. Невидимкой. И это было самой сложной миссией в его жизни.

* * *

Луч слабого утреннего солнца, едва пробивавшийся сквозь узкую щель окна-бойницы, был для Дзюнъэя не добрым знаком нового дня, а безжалостным будильником, вырывавшим его из кратковременного забытья. Его «комната» представляла собой нишу, отгороженную от общего спального помещения для низших слуг тонкой перегородкой. Воздух был густым и спёртым, пах немытыми телами, старыми татами и тоской.

Подъём. Хриплый кашель кого-то из соседей, звяканье ночного горшка, отрывистые команды старшего по покоям. Дзюнъэй вливался в этот поток полусонных, угрюмых людей, автоматически повторяя их движения: свернуть постель, умыться ледяной водой из общего таза, надеть своё убогое, поношенное кимоно, уже пропитанное въедливым запахом дешёвых чернил.

Завтрак в общей столовой был таким же быстрым и безрадостным, как и всё здесь. Миска жидкой рисовой каши с крошечным кусочком маринованной редьки. Он съедал это за несколько минут, наблюдая, как другие слуги торопливо проглатывали свою порцию, спеша занять получше место в канцелярии или просто урвать лишнюю минуту сна, прислонившись к стене.

Его день был расписан с поминутной точностью, от которой хорошо было бы мозгу любого свободного человека, но сводил с ума его — человека, чья жизнь раньше состояла из непредсказуемости и адреналина.

Он сидел за низким столиком в своём углу третьей канцелярии. Спина затекала от постоянного скрюченного положения, глаза слезились от напряжения и тусклого света. Перед ним громоздилась всё та же стопка испорченных сыростью свитков со списками провизии. «Учёт бобов адзуки за третий месяц», «Распределение соломы для подстилки лошадям», «Акт ревизии запасов вяленой рыбы». Он переписывал их снова и снова, и его идеальный почерк начинал казаться ему проклятием. Его рука выводила иероглиф «рис» в пятидесятый раз за день, и ему чудилось, что зерно это на самом деле — песок, медленно засыпающий его живьём.

Его разум, отточенный для анализа тактической обстановки и мгновенных решений, начал сходить с ума от скуки. Он ловил себя на том, что мысленно рассчитывал, сколько кинжалов можно выковать из железа, потраченного на одну подкову для лошади Такэды, или как незаметно отравить бочку с соевым соусом, используя только то, что растёт в замковом саду. Это были бессмысленные, абсурдные мысли, порождённые голодным по настоящему делу интеллектом.

Его враги теперь были иными. Не свирепые самураи с занесёнными катанами, а сквозняк, коварно задувавший светильник и заставлявший его чаще разводить чернила. Не безмолвные стражи, а муха, которая с назойливым жужжанием