Валерий Поволяев - Бросок на Прагу (сборник) Страница 18

Сизая наволочь сползла с солнца, раздвинула своей тяжестью облака, обнажился кусок чистого яркого неба, стало видно, что в образовавшейся прорехе кружится крупная птица, высматривает что-то, дивится веселью, развернувшемуся на мосту. Там, где гремит стрельба, никогда не бывает птиц, но стоит только стрельбе затихнуть, как птицы тут как тут — они не намерены изменять человеку.

Но они же и боятся человека.

Окруженные хороводом людей, оглушенные шумом, криками, праздничной необычностью обстановки, аккордеоном, генерал Егоров и Горшков оказались на одном пятачке прижатыми друг к другу, оба с пустыми стаканами — опустошили их в очередной раз, и все, больше никто не налил. Горшков даже подивился: неужели такое бывает с генералами.

— Ну как, сынок, обстановка в комендатуре? — неожиданно поинтересовался Егоров. Вид у него был усталый, невыспавшийся, тяжелые веки набухли нездоровой краснотой. Горшков невольно покачал головой: неужели генерал знает и про комендатуру?

— Не мое это дело, — произнес он огорченно, — за языком сходить — мое дело, с корректировщиком огня засесть на какой-нибудь высоте — мое дело, в бой ввязаться, чтобы выручить своих, — мое дело, а вот комендантская лямка — не мое, товарищ генерал. Освободили бы вы меня от нее, а?

— Потерпи, потерпи, сынок, — мягко пророкотал генерал, — погоди еще немного, скоро мы тебя заменим. Надо найти для Бад-Шандау настоящего коменданта, а на это нужно время, сынок… Потерпи пока, ладно?

— Есть потерпеть, товарищ генерал! — Горшков притиснул ладонь к пилотке. Вытянул шею: что-то не видно ординарца. Выкрикнул зычно: — Мустафа!

Мустафа будто по мановению волшебной палочки возник перед ним. Капитан показал ему пустой стакан.

— Не стыдно тебе, Мустафа? Добудь-ка нам виски.

Поспешно кивнув, Мустафа исчез — все-таки он умел исчезать, как дух бестелесный, за превращениями его в невидимку и обратно проследить было невозможно.

Через несколько мгновений Мустафа возник снова. В руке он держал квадратную темную бутылку с яркой этикеткой. Это было виски — любимый напиток американских пехотинцев, как показалось Горшкову. Впрочем, водку они тоже пили охотно, не отказывались…

— Товарищ генерал, дозвольте. — Мустафа сунулся с бутылкой к Егорову, налил полстакана золотистой, пахнущей свежим хлебом жидкости, поймал начальственный кивок и вежливо проговорил: — Пожалуйста, товарищ генерал-майор! — Передвинулся к Горшкову: — Ваш стакан, товарищ капитан!

Горшков подставил под заморскую бутылку свою посудину, ординарец налил немного — капитан отмерил ногтем, сколько у него должно быть виски, Мустафа неверяще приподнял одну бровь: мало, мол, товарищ командир, не похоже это на вас, но Горшков был тверд: ему сегодня еще канителиться в комендатуре, принимать посетителей — не хотелось выставляться перед немцами этаким красноносым алкоголиком, — чокнулся с Егоровым: тот сам потянулся к нему со стаканом.

— За нашу победу, товарищ генерал!

В ответ Егоров улыбнулся печально: что-то происходило у него в душе, а что именно — не понять, внутрь-то ведь не заглянешь.

Веселье на мосту через бурную темную реку продолжалось. В холодной воде Эльбы возникали воронки, втягивали в себя разный мусор, пропадали, держась стремнины — течение съедало их, под мостом проносились разные плавучие предметы — промахнул выдернутый из земли телефонный столб, следом неожиданно неторопливо — его сдерживали порывы ветра, — проследовал дырявый пустой шкаф, вот проплыл труп — затылком вверх, лицом вниз, с опущенными руками, словно мертвый человек этот хотел зацепиться за что-то на дне и остановиться, труп был немецкий, затылок украшала рваная рана.

— А что, сынок, трудностей в комендатуре все-таки много? — неожиданно поинтересовался Егоров.

— Есть трудности, товарищ генерал, — не стал скрывать Горшков, — даже не ожидал, что такие могут быть. — Ну, например, жители Бад-Шандау оказались ленивым народом…

— Немцы — и ленивые? Быть того не может!

— Еще как может. Сколько ни просил приступить к разборке завалов, к расчистке улиц — никто даже пальцем не пошевелил. Ноль внимания.

— Но так расчищают же улицы, капитан!

— Расчищают. Только после письменного приказа, — под нажимом. Вывесил приказ — пошли, а так в кармане держали фигу. Не реагировали просто никак.

— Почаще вывешивай приказы, сынок.

— Я так и поступаю. Бургомистр решил организовать танцы под духовой оркестр. Немцы отвыкли от музыки и танцев — Гитлер после Сталинграда запретил им и то и другое. Вывесил объявление: дорогие граждане Бад-Шандау, приходите в городской парк на танцы. Ни один человек не пришел. Тогда мне пришлось издать приказ.

— И что?

— Побежали на танцульки, как миленькие. Даже семидесятилетние старушки. Поляну, отведенную под танцплощадку, забили так плотно, что люди там не поместились.

— Это хорошо. — Егоров засмеялся.

— Но есть проблема, которую я не смогу решить без вашей помощи, товарищ генерал.

— Что за проблема?

— Фрицы, отступая, бросили свой госпиталь…

— Это я знаю. Пять тысяч раненых.

— Куда их девать?

— Тех, кто может передвигаться, я бы отправил домой.

— А тех, кто не может? — Горшков поморщился, словно сам был раненым, помял в руках стакан, будто хотел его раздавить.

— Этих придется долечивать.

— Где же я возьму столько лекарств, товарищ генерал-майор? — Капитан даже голову втянул в плечи. — Это же понадобится столько аспирина, анальгина, стрептоцида, прочих снадобий и бинтов — никакая дивизионная медслужба не потянет.

— Киньте клич по городу…

— Вряд ли в Бад-Шандау найдется столько лекарств.

— Дерзай, сынок, — обязательно все получится, — Егоров поправил на плече начальника разведки погон, жест был отцовским. — А я со своей стороны разведаю, чем нам сумеет помочь медицинское управление армии. Как-нибудь выкрутимся.

— Конечно, жаль, товарищ генерал, тратить свои лекарства на врага, но…

— Вот именно — «но», — качнул Егоров тяжелой головой, — мы же победители, нам и тащить этот хомут.

— Верные слова, товарищ генерал. — Горшков не выдержал, вздохнул. — Сегодня же поеду в госпиталь, посмотрю еще раз, что там есть у фрицев, а чего нет.

— Поезжай, сынок.

В комендатуре Горшкова ожидала молодая грудастая немка. Глаза задорные, щеки румяные — кровь с молоком, рот припух, будто от затяжных поцелуев. Во взгляде — затаенный зов, что-то сладкое, способное вскружить голову всякому мужчине, даже сделанному из железа. Мустафа, увидев незваную посетительницу, зацокал языком, словно восторженная птица, которую угостили горстью пшена.