Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков Страница 14

(как социалистам), либо демонстративно, подобно большевикам, домогаться ее, надеясь обрести авторитет. Не случайно представление о двоевластии быстро подхватил Ленин. Едва успев прибыть в Петроград, он сообщал через «Правду», что рядом с «правительством буржуазии» возникло «еще слабое, зачаточное, но все-таки несомненно существующее на деле и растущее другое правительство». Конечно, по опыту 1905 года он имел в виду столичный Совет. Впрочем, его лидеры были далеки от предложенных Лениным планов. В их среде обычные для всякой победившей революции страхи подчас приобретали фантазийные очертания. Так, 24 марта на заседании Исполкома Петроградского Совета из уст Ю. М. Стеклова прозвучала достойная изумления фраза: «Мы имеем уже двух врагов: Николая и Временное правительство»[39]. Паники хватало тогда и без нервного Стеклова (который, как ни странно, изумлял всех своей работоспособностью). Страхи в верхах и непомерные надежды в низах стали главным стимулятором политического хаоса и управленческого коллапса. Ничего удивительного: страх – это «головокружение свободы» (С. Кьеркегор). Совладать с ним в России не научились.

Тогдашние Советы пытались играть политико-просветительскую роль. Но влияние этой деятельности не стоит преувеличивать. Один солдат 25 апреля сообщал из Пензенской губернии: «Крестьяне ничего не понимают в политике. Хотя здесь уже побывали депутаты [из Совета], крестьяне очень скоро забыли, что они им говорили о свободе, республике, монархии». Это было естественно. Крестьянские миры дробились по поколенческому, гендерному и хозяйственному признакам. Усиливалось влияние рабочих, все чаще появлявшихся в деревне. При этом молодежь и те, кого по традиции относили к сельским маргиналам, играли растущую роль в деревенской «политике». К этому добавлялось неуклонно растущее влияние солдат. Всего этого не замечала советская историография, всякий раз отдавая предпочтение классовому расколу деревни. За этим стояла устойчивая интеллигентская традиция. Ф. А. Степун писал:

Считая такие отвлеченные социологические категории, как буржуазия, пролетариат, интернационал, за исторические реальности, Россию же лишь за одну из территорий всемирной тяжбы между трудом и капиталом, наши интернационалисты, естественно, ненавидели в России все, что не растворялось в их социологических схемах: крестьянство, как народно-этнический корень России, православие, как всеединяющий купол русской культуры, и армию, как оплот национально-государственной власти.

Исходя из таких представлений создать эффективную систему управления было невозможно.

Аналогами Советов в армии были солдатские комитеты. Ранее было принято считать, что их революционность неуклонно нарастала. На деле они далеко не везде и не всегда были столь непримиримыми даже по отношению к офицерам. Судя по некоторым воспоминаниям, офицеры, вставшие во главе солдатских комитетов, были не такой уж редкостью. Описан случай, когда во главе комитета был избран полковник. Правда, со временем его сменил поручик, затем его сменил младший унтер-офицер с уголовным прошлым (в 1905 году он убил офицера), но всем троим, как видно, пришлось постоянно «уговаривать» солдат. Впрочем, в других солдатских комитетах ситуация оставалась достаточно стабильной на протяжении всего 1917 года. Так, в полковом комитете 15‑го Шлиссельбургского полка неоднократные перевыборы мало сказались на его составе: 22 марта в нем было 8 офицеров (в том числе и с немецкими фамилиями) и 20 солдат, 26 марта – 9 офицеров и 41 солдат, 10 августа – 6 офицеров и 23 солдата. Заметны лишь некоторое изменение риторики комитета в связи с интенсивной выработкой образа врага, некоторая украинизация ее состава, обернувшаяся сменой ориентации с Временного правительства на Центральную раду. Для того чтобы мобилизовать солдат на целенаправленное противостояние Временному правительству, требовались качественно иные организации, находящиеся под партийным влиянием. При этом характерно, что в октябре 1917 года военной организации большевиков для осуществления захвата власти оказалось недостаточно – потребовалось создание «межпартийного» (при несомненном преобладании большевиков) Военно-революционного комитета при Петроградском Совете.

Увы, даже через столетие сохраняется представление об альтернативах революции, всерьез рассматриваются перспективы реализации тех или иных – чисто умозрительных – проектов. На деле буржуазия добивалась единовластия в коалиции с Советами. Об этом заговорили еще 3 марта в правительственных кругах. Напротив, в Совете сочли это предложение недопустимым. В результате первое время буржуазные министры в ходе своих заседаний тратили немало времени на телефонные звонки членам Совета, выясняя их мнение по тому или иному вопросу[40]. Со временем за коалицию из идейных соображений стала цепляться основная масса социалистов. На этой почве создалось то крайне размытое умственное состояние, которое сдерживало ту или иную политическую инициативу. Рано или поздно это могло возмутить нетерпеливые массы.

Петроградский Совет (почему-то представший верховным советским органом, а не местной общественной организацией), по иронии истории давший имя будущему господству большевиков, отнюдь не намеревался утруждать себя законотворчеством – казалось, что важнее избавиться от наследия царизма. Однако кое-что приходилось делать – часто невпопад. Левые опасались правых, правые – левых. При этом те и другие были заражены чистоплюйской «властебоязнью», объясняемой нежеланием участвовать в буржуазной власти. Так, когда Комитет Государственной Думы «позабыл» высказаться о созыве Учредительного собрания, об этом ему напомнили из Петроградского Совета. Но лидеров Совета по-настоящему разделяло с министрами нечто более существенное: если буржуазия настаивала на войне до победного конца, то социалисты – в соответствии с давно провалившимися интернационалистскими установками – провозглашали миролюбивое возвращение к довоенному status quo. Предполагалось, что это удастся сделать по согласованию с социалистами враждующих стран. А. В. Тыркова так оценивала ситуацию применительно к своей кадетской партии: «Генералы у нас есть, а армии нет. У левых армия огромная, но нет ума в центре».

Правые, учитывая поведение низов, опасались отмежевываться от левых. Однако со временем не могло не возникнуть конфликта взаимоисключающих лозунгов внутри власти, которую в России привыкли воспринимать как нечто единое. Система несла в себе вирус саморазрушения. Один из самых популярных в то время писателей Л. Андреев так комментировал события:

В Думе, где заседают два… правительства, хаос и бестолковщина. Не то митинг, не то казармы, не то придворный бал… Сверхумных много, а просто умных не видно и не слышно. Все с теориями.

Но что может сверхумный человек среди бестолковщины? Некоторые крайне правые не видели ни двоевластия, ни единовластия. По их представлениям, новая власть, подобно царской, была отмечена стигмой государственного предательства. Возникло нечто вроде революционного черносотенства. Так, один армейский полковник

критически высказывался о Временном правительстве, называл Брусилова «бездарным» за прислужничество перед новой властью, а Гучкова, Милюкова и Керенского – «жидовскими ставленниками», которые «из Берлина деньги получают» [41].

Столичная ситуация словно клонировалась на местах. В Екатеринбурге не только солдаты и офицеры, но и жандармы выявили полную готовность признать новую власть. Правда, здесь проявило себя