Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс Страница 12

Несмотря на наличие уязвимых мест такого рода, Робеспьер, благодаря своей риторике, так или иначе умел подчинять себе аудиторию. Он особенно хорошо разбирается в парламентских процедурах и знает, как привлечь внимание, вмешиваясь в дебаты и используя вопросы процедурного характера. Если одна из его апелляций оказывается отвергнутой, он может довольно жестко парировать, ссылаясь на самые возвышенные принципы и собственное эмоциональное замешательство: раз уж ему бросают вызов в столь резкой форме, значит, его вынуждают прибегнуть к самым крайним средствам. Хорошо известен случай, когда ему удалось захватить трибуну, всего лишь крикнув: «Дайте мне говорить – или убейте меня»[92]. С другой стороны, уже взойдя на трибуну, он являет себя непревзойденным мастером по части отклонения возражений и замечаний: например, симпатизирующий жирондистам депутат Карра на одном из заседаний в августе 1793 года попытался взять слово – когда Робеспьер обрушился на него с критикой; и тот буквально срезал его: «заговорщикам не подобает прерывать защитника свободы». А еще время от времени Робеспьер может, подобно василиску, бросать на оппонентов безмолвный взгляд, обретая сходство с Медузой Горгоной, – и сбивать взрослых мужчин с толку, вызывать у них оторопь и разрушительное чувство отчаяния. Наконец, он прибегает к тому, чтобы обратиться за помощью к своим сторонникам в публичных галереях, или же каким-либо образом увязывает этих людей со своей предполагаемой жертвой[93], чтобы заставить оппонентов молчать и запугать их.

Если в этот вечер у Робеспьера то и дело меняется настроение, он напряжен и задумчив, так это потому, что сегодня – или, вернее, вчера, 26 июля, или 8 термидора, – вышеописанного набора приемов риторического доминирования оказалось мало. Длинная двухчасовая речь, которую он произнес в Конвенте, была первой с 12 июня. Его выступление завершилось в обстановке громкой и явно выраженной враждебности, и такого опыта в качестве члена КОС у него пока не было.

Робеспьер представил свои замечания[94] таким образом, будто они исходят от простого депутата, простого гражданина, а не члена правительства, в котором, по его собственному признанию, он отсутствовал последние шесть недель. Он утверждал, что, не будучи обязанным нести ответственность перед правительством, он чувствовал себя более свободным, чтобы говорить правду властям, раскрывать заговоры и разоблачать интриги[95]. «Облегчая ношу своего сердца», он надеялся, что «полезные истины», которые он предлагает, смогут урегулировать разногласия в Конвенте и направить мышление людей в правильную сторону. Он провозглашал себя ярым борцом с обстоятельствами, страстной оппозиционной силой, которая отождествляет свою личность и судьбу с народной революцией, чьи интересы он неизменно отстаивал. Общественные свободы попраны, его доброе имя продолжают очернять день за днем. Его враги – это враги революции: нападки на него – это нападки на революцию и на народ. Его противники подбрасывают в британскую прессу россказни о его тиранических намерениях, они преувеличивают его случающееся лишь время от времени участие в правоохранительной деятельности и распространяют ложь о его предполагаемых планах отправить десятки своих коллег-депутатов на Революционный трибунал и на гильотину. Заговорщики нарочно пугают «системой террора»: якобы теперь опасающиеся за свою жизнь депутаты больше не могут сомкнуть глаз ночью в своих постелях. Они смехотворным образом утверждают, будто бы он желает быть диктатором. Но Робеспьер не диктатор: «Если бы я им был, – мрачно заметил он, – мои враги склонились бы у моих ног».

В начале своей речи Робеспьер заявил, что в интересах восстановления гармонии он не собирается выдвигать обвинения. Однако по мере того, как он произносил свою речь, становилось ясно, что на самом деле он подразумевает совершенно конкретные цели, а именно группы аморальных, часто безбожных, а иногда и безжалостных людей, которые, как он считает, прибегнув к иностранной помощи, вот уже несколько месяцев строят козни против него и против республики. Бывшие дворяне, эмигранты и мошенники – он, должно быть, имеет в виду Досонвиля – проникли в верхушку КОБ. Финансовая администрация является еще одной целью. КОС держался подальше от финансовых дел, но последние законодательные инициативы, ударившие по мелким вкладчикам, служат признаком того, что Финансовый комитет Конвента, возглавляемый коллегами-депутатами Камбоном, Малларме и Рамелем, угодил в лапы коррупционеров и аристократов[96], а их глава казначейства, Лермина, оказался лицемерным контрреволюционером.

Примечательно, что Робеспьер не пощадил в своих словесных нападках и правительственные комитеты. По его словам, не только верхушка КОБ, кишащая контрреволюционерами, но и весь комитет поддержал Вадье, использовавшего дело Катрин Тео, чтобы подорвать его авторитет и выставить его посмешищем. КОС немногим лучше, и, хотя Робеспьер обычно избегает называть имена, понять, кого он имеет в виду, труда не составляет[97]. Армии могут побеждать в битвах на фронте, но военная политика – за которую отвечает его коллега из КОС Лазар Карно – угрожает высвободить тиранию. Вызывает беспокойство тот факт, что Париж остается беззащитным из-за решения Карно перебросить всю артиллерию столичных секций на фронт. Робеспьер избрал в качестве мишени еще одного коллегу, Барера; он порицает «академическую легкость», которую тот демонстрирует, объявляя о военных успехах и, таким образом, рискуя скатиться в «военный деспотизм». Робеспьер припас немало горьких слов в адрес своих коллег Бийо-Варенна и Жан-Мари Колло д’Эрбуа – пусть даже не называя напрямую их имен, – которые лицемерно заявляют о дружбе с ним, даже замышляя против него недоброе и перешептываясь о том, что он якобы новый Катилина, римский заговорщик, возжелавший стать диктатором, или же Писистрат, афинский тиран.

Контрреволюционные действия, которые совершают эти члены правительства, создали препятствия для реализации политики, согласованной Конвентом. Они не только отсрочили наступление республики добродетели, но и угрожают разрушить все, чего добилась революция. КОС и КОБ не справляются со своей работой. Силы порядка должны действовать более жестко, чтобы не допустить открытого проявления заговора закоренелых контрреволюционеров в столице. Необходимо защищать Революционный трибунал и укреплять его влияние, чтобы тот мог эффективно выполнять свою работу. Закон, запрещающий брать в плен британских военных[98], соблюдается недостаточно строго; его надлежит внедрять в практику более энергично.

Как и всегда, речь Робеспьера, которую он произнес 8 термидора, была полна риторических пируэтов, которые должны были продемонстрировать его страстную приверженность революционному делу. Он стремился вызвать сочувствие, восхищение и желание последовать за собой. Он, по его собственным уверениям, никакой не диктатор, а скорее уж «раб свободы, живой мученик республики, скорее жертва, чем враг преступления»[99]. Он приправил свою речь анекдотами, иллюстрировавшими то, как он страдает от нападок своих одиозных противников: оскорбления, которые он терпел от товарищей-депутатов, когда председательствовал на славном празднике Верховного существа; клевета, распространяемая в его адрес герцогом Йоркским, командующим британскими вооруженными силами на континенте; насмешки над ним (со стороны Вадье); предательство (со стороны Камбона); недобросовестная конкуренция (в лице Карно); и так далее. Он закончил свои разглагольствования эффектным жестом, заявив, что всегда боролся с преступностью и больше не может входить в состав преступного правительства. Егерь публично вернулся к браконьерству.

Речь Робеспьера не звучала прямым обвинением, и все же в ней было кое-что тревожное. То был прямой отказ от хвалебных од в адрес правительства, которые еще днем ранее отчетливо звучали в речи Барера. Примечательно, что слово, указывающее на заговор[100] («заговорщик», «заговор», «интрига», «клика» и прочие), звучало из его уст почти каждую минуту из его двухчасовой речи. Несмотря на заявления о том, что он всего лишь стремится привести всех к согласию, его речь несет раздор и наполнена скрытыми угрозами. Несмотря на характерные для него отсылки к собственной смерти, Робеспьер в своей речи показался депутатам не столько человеком, который готов умереть, сколько человеком, который хочет убивать[101].

Не упомянув по имени почти никого, кроме приверженцев Финансового комитета, он выдвинул четкий список требований: необходимо избавиться от предателей,