Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон Страница 10

Фюре, полагает, что язык политической воли проистекает из руссоистской концепции «общей воли». Однако значимое различие между Фюре и Бейкером состоит в том, что, по утверждению второго, волевой дискурс был одним из трех параллельных, конкурирующих политических дискурсов при Старом порядке. Два других дискурса, различаемых Китом Бейкером в этой связи, – это дискурсы справедливости и разума. По его мнению, дискурс разума коренится в идее просветительской реформы, проводимой ответственными мужами государства, реформы, требующей перевода проблем общества на язык общественных наук. Третий дискурс, дискурс справедливости, Бейкер связывает с парламентариями и с теми, кто их поддерживает, а также с авторами, вписывающимися в эту традицию, во главе с Монтескье. Наконец, он снимает с двух этих дискурсов всякую ответственность за воцарение революционного «террора», не признавая никакой связи между дискурсом справедливости при Старом порядке и «террором».

Теория Кита Бейкера, без сомнения, превосходит выдержанностью теорию Франсуа Фюре, изложенную в более полемических и противоречивых с политической точки зрения текстах. Однако недавние труды сразу нескольких историков существенно выходят за предложенные Бейкером концептуальные рамки: сегодня исследователи уже не склонны довольствоваться анализом речей как полностью автономных объектов и чаще задаются вопросом, как на протяжении истории люди активно пользуются всем доступным набором клише и дискурсов, как они манипулируют этими клише и дискурсами и развивают их риторически и стратегически. Этот подход приводит к возвращению в сердце Истории индивидуальной инициативы[93]. Предложенное Китом Бейкером определение трех политических дискурсов – воли, справедливости и разума – было в дальнейшем расширено и стало включать другие главные политические дискурсы Старого порядка, игравшие роль в разработке концепции революции. К таковым принадлежат дискурсы патриотизма, добродетели, заговора – и террора[94]. Наконец, в недавних работах пристальное внимание обращено на связь между концептом справедливости при Старом порядке и концептом террора.

Соотношение между идеологией Просвещения и Террором не перестает привлекать внимание ученых. Спорам об интеллектуальных истоках Террора не видно конца, однако теперь они изменили направление. Недавно историки перенесли внимание с руссоистского концепта «общей воли» на концепт Природы. Мэри Эшбёрн Миллер ставит вопрос о связях между языком насилия в Природе и в Революции и утверждает, что насильственные природные проявления (например, извержения вулканов) воспринимались революционным воображением как примеры жестокого, естественного, возвышенного – и спасительного – ужаса. Дэн Эдельштейн, напротив, утверждает, что революционный «террор» родился из концепта «естественного права» при Старом порядке, разрешавшего бессудно казнить любого, кто назначался «врагом рода человеческого»[95]. Что до недавнего чрезвычайно оспариваемого переосмысления соотношения между Просвещением и Террором, то им мы обязаны Джонатану Израэлю.

В своем многотомном труде о Просвещении он настаивает, что необходимо различать «хорошее» (прогрессивное, новаторское, атеистическое течение) и «плохое» (течение, идеологически отравленное догматическим руссоизмом) Просвещение. По его мнению, революционеров тоже можно разделить на две разные группы: на адептов проекта «хорошего Просвещения» (к ним он относит Мирабо, Бриссо и жирондистов) и тех, что поддерживал «плохое Просвещение» (все тот же Робеспьер и монтаньяры, исключая, правда, Дантона и Демулена). Наконец, Джонатан Израэль указывает на главных виноватых: это «Робеспьер и Сен-Жюст, принесшие в жертву Революцию 1789–1793 годах». Несмотря на огромную эрудицию Джонатана Израэля, трудно было бы отыскать историка, занимающегося Французской революцией, которого убедил бы концептуальный подход этого ученого или его нежелание полностью учитывать сложность революционной политики. Неудивительно, что его теории воспринимаются большинством крупных специалистов по Революции резко критически[96].

Сложности с выявлением связи между Просвещением и Террором во многом обусловлены тем, что сам термин «Просвещение» используется для определения великого множества явлений[97]. К тому же философы были интеллектуалами, а не политическими активистами, и ни один из них, по сути, никогда не призывал сделать из террора принцип управления. Собственно, философы испытывали принципиальное недоверие к любому правительству, опирающемуся на террор. Как мы увидим, для Монтескье «боязнь» была сердцевинным принципом деспотизма, и мыслители XVIII века, последовавшие за ним (вплоть до самих революционеров), склоны были рассуждать так же, как он.

Понимание террора до Революции

В последнее время наука отошла от рассмотрения непростой связи между Просвещением и Террором и переключила свой интерес на более тщательное изучение того, как понимался террор до начала самого Террора. Французские революционеры не изобретали концепцию террора[98]. Сам этот термин широко применялся задолго до Революции. Его источником служит латинское terror, terroris, что значит «испуг», «ужас», тогда как латинский глагол terrere означает «вызывать страх, пугать, терроризировать другого». Как мы видели, террор – это одновременно что-то, что человек испытывает сам, и то, что вызывают у другого. Таким образом, сам термин имел сложное, многозначное употребление во Франции Старого порядка. При этом некоторые варианты его употребления уже были отчетливо политическими.

Означая чувство крайнего страха, испытываемое перед лицом неизбежного катастрофического события, террор имел большую эмоциональную нагрузку. Вот как определяет террор «Словарь» Феро: «Ужас, большой страх. Сеять la terreur среди врагов. Распространять la terreur повсюду»[99]. В «Энциклопедии» шевалье де Жокур пишет о терроре как о «большом испуге, вызываемом некой крупной катастрофой или рассказом о ней». В статье Peur («страх», «опасение») той же энциклопедии уточняется, что бывает «опасение» разной степени, а именно peur, frayeur, terreur («страх», «испуг», «ужас»). Самая разрушительная из этих эмоций – третья, так как она «покушается на наш дух»[100]. Далее автор иллюстрирует эти разные степени «опасения» историческими примерами. Показательно, что выбранный им пример для terreur – политический: перешедший в панику ужас римлян при переходе Юлия Цезаря с армией через Рубикон[101].

Пониманием террора при Старом порядке интересовались многие историки: в 1980 году американский историк Джордж Армстронг Келли опубликовал статью, где вскрыл концептуальные истоки слова «террор»; совсем недавно французские ученые Анни Журдан и Жан-Клеман Мартен много сделали для прояснения того, что первая назвала «речами о терроре» до Революции. В своей еще более недавней книге американский историк Рональд Шехтер предлагает полную «генеалогию» значений и многочисленных вариантов употребления этого слова до Революции[102]. Все эти исследователи внесли большой вклад в исправление и углубление знания о том, как понимали террор до Революции. Последующие соображения во многом порождены их работами.

Рональд Шехтер начинает свою книгу заявлением, цель которого – побудить нас переосмыслить наши прежние представления об истоках революционного террора: «Из-за Французской революции у “террора” дурная репутация, и я говорю это не из желания неудачно поиграть словами. До Революции у слова “террор” была в основном положительная коннотация, и так длилось не одно столетие»[103]. Шехтер продолжает: «Это было