ПоэZия русского лета - Максим Адольфович Замшев Страница 8

в период разборок.

С осколками лета, наколками века,

уехав из дома

на грани излома

без цвета,

без вкуса

в пространство искусства,

мы просим от неба ещё корку хлеба.

Но солнце, нас зная, скупых попрошаек,

кивает

за чаем

и вновь угощает

объятьем прощенья, суля возвращенье

в пустые пироги, плывущие к Богу.

Вот только голубку, убитую в шутку,

мне жалко до страха,

она под рубахой

жила у меня…

Чернословие

Край у ночи отколот,

жмётся к рёбрам печаль,

словно горячий осколок,

поцеловавший февраль.

Сердце косноязычно,

бьётся без падежа.

Между и после кавычек

тлеет в пробелах душа.

Шаг размолот углами

от окна до земли.

Нужно держаться у края,

режущего изнутри.

Нужно в себя вчитаться

до переплёта тоски.

Выдохнуть болью абзаца

и заново…

с красной строки.

«Para bellum…»

Para bellum,

мой город,

всегда para bellum,

и отныне, и присно,

и во веки

торгов.

Нет, не быть

ни живущим с тобой,

ни тебе

полноценным

в это время

бессрочно

немых жерновов.

Вот он —

мир в тишине,

прохудившийся смертью,

разграниченный ночью

сквозь входящий пунктир.

Вот он —

мир без огня,

в безответном корсете,

сжавший крылья,

чтобы лучше смотрелся мундир.

Хочешь мира,

мой город?

Тогда – para bellum.

Этот мир

от тебя

не оставит

костей.

А пока что ты спи,

безнадёжно блаженный

город, ждущий спасенья

среди ртутных камней.

Я верю!

Я верю в сталь,

текущую по венам,

в протяжный стон

уставшего гудка,

живой,

мужской,

рабочий,

невоенный,

как гимн

от проходной

и до ларька.

Я верю в уголь,

чёрное надгробье,

проклятье,

дар,

подземный храм,

где тёмный бог

косится исподлобья,

хрипит

и давит по щитам.

Я верю в ртуть,

смотрящую из бездны

голодным взглядом алых руд,

с надеждой

алхимической невесты,

с тревогой ждущей,

ждущей

верных рук.

Я верю в соль,

рождённую из газа,

кормящую людей

из века в век,

и в то, что снова

дрогнет

хриплым басом

машзаводской

степной

пустой ковчег.

Я верю: снова

возродится,

встанет

мой друг,

мой окровавленный Донбасс.

И после всех

военных

испытаний

он скажет:

«Жив,

живу

и не угас».

Благослови!

Росписью копоти,

рваными ранами,

рамами,

скрежетом,

ржавчиной,

вброд

мы переходим

подземное небо

ощупью мёртвое,

недоистлевшее,

полусвободное…

Ну же, теснее!

Тесней хоровод!

Переживания

перепечатаем,

в выписки рифмами

перенесём,

под трафарет

своего голодания

в жертву кого-то

ещё принесём.

Больше сожжённых

во имя утраты,

больше несчастных

во имя любви —

выжатых

жатвой

иконных солдатов,

талых,

осенних,

скрипяще-зубчатых…

Каждого мёртвого,

недоистлевшего,

полусвободного,

небо подземное,

благослови!

Mio, min mio

Кому ты здесь нужен,

солдат по вердикту

в пастушьей короне

без права на сердце.

Кому ты здесь нужен,

держащий гвоздику

на сажном амвоне

внутри иноверца.

Сведённым ладоням?

Ночным посторонним?

Играющим детям

здесь

в тридцатилетних?

Таким же сожжённым

для общего дела

в своих интересах

линованной прессой?

Ты больше не нужен

в пустой стеклотаре

в окладе из цинка,

мой доблестный Мио.

Ты больше не нужен

в пастушьей тиаре

под куполом цирка

по всем нормативам.

Так спи же

пока

до весны

терпеливо.

Валентин Горшенин

Воинам-дончанам

Неоновые лампы. Полуголый. Три пары глаз склонились над столом.

Под стук колёс – разряд. Поплыли образы – вот улица Артёма. Мой выпускной.

Вот мы стоим всем классом над погибшим стариком…

Я много раз просил себя не трусить. Да и сейчас, наверно, я бы так сказал,

что лучше в бой с утра, чем малодушно сдохнуть в восемь, забрызгав безысходностью вагон.

Я здесь не первый год. Я обещал вернуться. Я для кого-то, может, глупость говорю.

За опустевший лик Петровского района я посажу аллею роз в Попасной, под Мариуполем на стеле имя деда напишу.

Мне не всегда везло, сейчас всегда. А если честно, вчера во сне я видел грохот над Москвой.

То был салют в честь нас.

Ну хватит. Залежался. Слишком пресно.

Разряд.

Мои хорошие, три пары глаз! Спасибо, что живой.

Севастополь

Скалистый берег Фиолента, разрывы, по воронкам гарь.

Я не был здесь тогда, но каждый метр знаю: здесь легенда.

Здесь каждый голос – золото, а каждый вдох – янтарь.

Там, где стояли тысячами верных под вражеским огнём недели напролёт,

У монастырского забора тысячи нетленных

Стоят в строю